Юный бородач прервал его размышления, толкнул Прохорова в бок, показал рукой куда-то вперед и быстро залопотал на своем. Прохоров глянул, но ничего особенного не увидел. Группа остановилась, от нее отделился еще один человек, и уже втроем они двинулись дальше. «Неужели кончать повели? – растерянно подумал Прохоров. – Но почему на дороге?»

Парень снова хлопнул Прохорова по плечу.

– Мать честная… – прошептал Степан. Впереди он увидел характерные очертания поста, приземистую башенку боевой машины пехоты, торчащую из-за некоего подобия дувала. Бесформенные бойницы по сторонам…

Прохоров хрипло вскрикнул, задохнулся от неожиданности. «Беги!» – стрельнуло в голове. Он оглянулся на конвоиров. Те смеялись… Он ускорил шаг, его качнуло, как пьяного, и, уже не чувствуя ног, побежал, страшась одного: чтобы маленький пост не исчез подобно миражу, сотканному в горячем воздухе.

С поста их заметили. Из-за дувала спрыгнул крепыш, голый по пояс, с обожженными плечами. За спиной у него болтался «АКМ», а из-под панамы лихо торчал облупленный нос. И у Прохорова тут же брызнули слезы, как только увидел эту неказистую фигурку русского мужичка, в котором все как есть напоказ: и самоуверенность, и бедовость, и лукавство.

– Братишка, милый, свой… Наконец-то… Я уже все, думал – все. – Прохоров бросился к парню, не пряча слез, плохо соображая, что говорит.

А крепыш растерянно шагнул назад и на всякий случай поправил автомат за спиной.

– Эй, вы это… Назад. Кто такие?

– Свой я, свой. На духов нарвались мы… – Он обернулся, афганцы стояли молча, с достоинством. – Всех, всех до одного… Понимаешь? Один я… – Прохоров вытирал рукой слезы, размазывал их на грязном, заросшем бородой лице.

Рыдания сотрясали его. Он не заметил, как появился еще один человек, тоже голый по пояс, загоревший до черноты.

– Семиязов! Это кто такой?

– Да вот, товарищ старший лейтенант, вроде как афганцы привели… Раненый, кажется. Еле стоит, – крепыш развел руками.

– Вижу… Пошли, дорогой, будем разбираться. Отведи его, Семиязов.

Прохоров снова оглянулся на афганцев, те уже что-то говорили, офицер кивал головой.

– Автомат! – рванулся Прохоров.

Юный бородач понял, снял с плеча оружие, протянул его Прохорову, но старший лейтенант быстро перехватил:

– Тебе он сейчас не нужен.

Афганцы улыбались снисходительно и дружелюбно. Тут появились другие обитатели поста, обступили его, сквозь слезы он видел их удивленные взгляды, а на некоторых лицах – выражение короткого ужаса. Он помнил, как зашли под тент и он сразу повалился на землю. Потом ему принесли пить, и Степан пил жадно, долго, судорожно вздрагивая худым кадыком, поперхнулся, стал кашлять, отдышался и снова попросил воды. Кто-то снял у него с головы колпак, начал поливать голову.

– Его в баню бы…

– Да не в баню – в госпиталь!.. Ты, зема, с какого полка? Звать-то тебя как?

– Молчит…

– Да он еле дышит. – Крепыш присел на корточки и заглянул Прохорову в глаза. – Надо поесть ему дать. Я открою тушенку, товарищ старший лейтенант?

– Не надо ему ничего давать, – строго заметил офицер. – Ты когда последний раз ел?

– Молчит. Кранты…

– Надо у него руку посмотреть, – не унимался крепыш.

– Не надо. До госпиталя дотерпит.

Ему еще дали выпить чего-то необыкновенно сладкого и вкусного, и он скорее догадался, что это обыкновенный чай со сгущенкой.

Вокруг него царила сердобольная суета, родная речь ласкала слух, и сам он переполнялся той светлой радостью и легкостью, которую может испытать лишь человек, в мыслях уже похоронивший себя. В какие-то мгновения до него доходило, что его о чем-то спрашивают, и он с трудом отвечал, не сосредоточиваясь на смысле своего ответа:

– Я свой, ребятки, с Брянской области…

Они кивали, а он понимал, что ему верили, просто он очень устал и сейчас не может рассказать им всего…

Когда он очнулся, то снова увидел своих спасителей. Прохоров чувствовал себя в состоянии сладостной дремы, прострации, когда не хочется просыпаться. Ему помогли подняться, он понял, что сильно ослаб, руки и ноги не слушались его. Потом его подтолкнули на броню, повезли, он не спрашивал куда, даже просто ехать и слышать ровный гул мотора было приятно и радостно.

Из бэтээра Прохорова вытащили на руках. Он с благодарностью ощущал эти сильные руки, пытался помочь им, но, пожалуй, только мешал. К нему подходили люди, смотрели на него, как на диковинку, один даже открыл рот. Потом он смутно видел лицо, оно склонилось над ним и что-то все время выспрашивало у него. Смысл слов ускользал от Прохорова, он только ощущал неудобство от неприятной настойчивости звуков, бормочущих, дребезжащих, и мимолетно удивился, почему ему задают столько вопросов. Ведь он дошел, выбрался, выжил. И это было главным.

Потом показалось, а может быть, просто привиделось, что раненую руку раздирают чем-то железным, он мотал головой, кричал, чтобы его оставили в покое. Как в тумане он услышал слова, и они врезались в память: «Кажется, он бредит». Больше его ничто не тревожило.

Когда в сознание его прорвался непонятный рев и гул, Прохоров с трудом разлепил глаза и понял, что он на вертолете и летит на выручку своим. Он попытался подняться, но чьи-то уверенные и сильные руки положили его. Он послушался, но тут страшная мысль обожгла его: ведь они не успеют! Сейчас убьют ротного, и все начнется сначала.

– Быстрее, надо быстрее! Там, в ущелье… У них кончаются патроны. Дайте автомат! Где мой автомат?

Он порывался встать, но его почему-то не понимали, сдерживали, он продолжал метаться, кричал, земля уходила из-под него, и он летел в бездонную черную пропасть.

Он снова шел своей долгой дорогой и под каждым камнем искал родник. Но воды нигде не было, и солнце по кусочку уничтожало его. Иссохшая мумия снова скалила зубы. Он видел крошечные поля, очерченные дувалами, видел дома, от которых остались одни стены. Это соты. Гигантские бесконечные соты. Он слышит нарастающий гул. Огромный клубящийся рой почти настигает его. Не спастись, не выбраться из-за высоких стен, которые обступили и сжимают его… Они роятся, поблескивают натруженными спинками, живой клубок дышит изнутри, меняет очертания, подобно гигантской шершавой амебе. Над тысячетелой массой плывет низкий расщепленный, зудящий звук и сливается в единый протяжный гул.

Они строят свои ячейки – геометрическое чудо природы, и, подобно шестиграннику, так же точна и выверена их жизнь от рождения до смерти. У них нет ни разума, ни жалости, ни мечтаний, есть только инстинкты и законы, которым они следуют. Живые извечно приходят на смену умершим, чтобы затем умереть самим. Они не знают высшего закона, который руководит ими, и им не нужно это знание, ибо оно разрушит существование и приведет к гибели.