– Что?

– Известно, что среди близнецов, переживших смерть брата или сестры, высок процент суицидов.

– То есть Лидия может убить себя?

Судно скрылось из вида. Серебристые чайки плачут и жалуются.

– Да, такая возможность не исключена. Но есть и другие сценарии. Об этом писал также Роберт Сэмуэлс, детский психиатр. Но…

– Простите? Что? Кто?

– Миссис Муркрофт, я, безусловно, вынужден на этом закончить, – голос доктора Келлавея становится твердым. – Почитайте Сэмуэлса. Прошу прощения, но с точки зрения профессиональной этики я сказал вам все, что можно обсуждать по телефону. Я не имею права продвигаться дальше спонтанным образом. Вам действительно надо приехать ко мне – чем раньше, тем лучше. Ваша проблема чрезмерно деликатная и очень сложная, ее нужно обсуждать с глазу на глаз, а не мимоходом. Поэтому, пожалуйста, позвоните мне в понедельник, когда я буду в офисе, и мы договоримся о встрече. Вы слышите меня, миссис Муркрофт? Я пересмотрю свое расписание на следующую неделю. Вам необходимо приехать ко мне – чем раньше, тем лучше. И обязательно привозите Лидию.

– Хорошо. Спасибо.

– Отлично. А пока сохраняйте спокойствие. Понаблюдайте за дочерью. Будьте корректны. Постарайтесь сделать свои бытовые условия как можно более приемлемыми и готовьтесь к консультации. На следующей неделе.

О чем он говорит? Решил, что я впадаю в панику и теряю контроль над собой?

Доктор Келлавей ошибся – я просто злая.

Я бормочу «да» и «спасибо», кладу трубку и задумчиво смотрю на пролив.

Итак, что это означает? Любимцы в семье? Ребенок, которого – в отличие от брата или сестры – предпочитает отец и мать? Самоубийства?

Я плетусь в гостиную. Лидия заснула на диване, книжка выпала у нее из рук. Даже сейчас она выглядит уставшей и печальной. Я достаю из шкафа одеяло и укрываю ее, поцеловав в нахмуренный лобик.

Ее светлые пряди взъерошены. Мне нравится, когда ее волосы в беспорядке, они компенсируют правильную, симметричную красоту ее лица. Они с Кирсти всегда были словно ангелочки. Мы с Энгусом наслаждались их изяществом. Все обожали симпатичных близняшек Муркрофт. Когда-то.

Огонь нуждается в подпитке. Я беру из корзины поленья и подкладываю в камин. Пламя быстро разгорается, лижет дерево и стреляет искрами, а в моей голове бешено крутятся мысли. Энгус и Кирсти, Энгус и Кирсти…

Нам еще надо выдержать поминовение по Кирсти. В пятницу.

Кирсти была его любимицей.

– Мы ничего не приносим в этот мир и ничего не можем забрать с собой. Господь дает, и Господь берет.

Я не верю ни единому слову. Неужели я нахожусь в церкви на еще одном поминовении по ребенку, который действительно умер? Неужели моя семья разрушилась и все превратилось в пепел?

Викарий читает нараспев. Я смотрю по сторонам. Никто мне теперь не поможет.

Мы собрались в церковь в Килморе – на расстоянии приблизительно в полмили по берегу от школы, где учится Лидия. Это викторианское здание в шотландском стиле – суровое и прямое, со строгим нефом, некрашеными дубовыми скамьями и тремя высокими сводчатыми окнами, пропускающими внутрь блеклый дневной свет.

Внутри – человек двадцать. Местные жители с семьями, пришедшие на похороны, сидят на неудобных скамьях под металлическими памятниками сыновьям лорда и леди Макдональд из Слейта – те погибли в Ипре, Галлиполи, Южной Африке и в море. Четверо сыновей Британской империи, убитые, но не забытые.

Умершие дети.

– Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, каков век мой.

Энгус заявил мне, когда мы еще не прекратили общаться, что найти священника для службы оказалось довольно тяжело. Местный священнослужитель – не то преподобный, не то настоятель, – не помню, как там Энгус говорил, – отказался от обряда. Слишком это странно и неподобающе – совершать две поминальные службы по одному умершему ребенку.

Джош и Молли уломали более дружелюбного священника из Бродфорда, поэтому и выбор именно этой церкви стал чем-то само собой разумеющимся. Аскетичное, но отлично расположенное здание было возведено возле кладбища. Вдали виднелся Маллейг и просторы Мойдарта.

Я залезла в Интернет и выяснила, что церковь имеет долгую историю – с ритуалами друидов и клановой борьбой. Раньше она возвышалась на влажном зеленом огороженном лугу, но ветреный и дождливый климат Гебрид разрушил ее, и ее перенесли в другое место, где она и стояла по сей день.

И вот мы мерзнем в поздневикторианской церкви. Рядом со мной – моя мать, Лидия и Энгус, который в своем темном лондонском костюме кажется еще выше, чем есть на самом деле. Галстук на нем не полностью черный – в мелкий красный горошек. Я ненавижу горошек. Я ненавижу этого человека. Или, по крайней мере, уже его не люблю.

Он спит в другой спальне.

На Лидии все черное: и платье, и носочки, и туфельки. Угольный цвет выгодно оттеняет ее светлые волосы и бледную кожу. Чернота и лед. Она кажется спокойной. Невозмутимой. Но ее тревога никуда не делась, в глазах видна искорка грусти, как предвестие снегопада в ясный зимний день.

Рука моей матери лежит на плечах Лидии, защищая ее. Я опускаю голову к скамье, чтобы ободряюще улыбнуться моей доченьке. Но она не замечает меня: она уткнулась в Библию и листает страницы крошечными пальчиками, на которых до сих пор темнеют тонкие шрамы, появившиеся, когда она разбила окно у Фридлендов. Она поглощена книгой.

Лидия обожает читать.

Священник продолжает произносить нараспев свои словеса:

– Отступи от меня, дабы я мог подкрепиться прежде, нежели отойду, и не будет меня.

Мне хочется плакать. С самого начала службы слезы переполняют меня, и сейчас они вот-вот польются. Чтобы отвлечься, я хватаю Библию – такую же, как держит Лидия, – и принимаюсь читать, как и моя дочь.

«Am Bioball Gaidhlig».

Она на гэльском.

Что же Лидия читает? Откуда она знает гэльский? В школе, конечно, изучают два языка, но она ходила туда две недели и сейчас вообще не посещает уроки. Я внимательно наблюдаю за Лидией. Ее глаза увлеченно бегают по строчкам слева направо – она действительно читает по-гэльски.

А может, она просто притворяется? Вдруг она, как и ее мать, пытается чем-нибудь заняться и не думать о грустном? Почему бы и нет? Наверное, ей не стоило здесь находиться. Сперва я не хотела тащить Лидию на церемонию, поскольку она и так чахла от тоски, но потом решила, что это как-то неправильно – все-таки мы прощаемся с ее сестрой-близняшкой.

– Господи! Ты нам прибежище из рода в род.

Я на секунду зажмуриваюсь.

– Ты обращаешь человека в тлен и говоришь: «Возвратитесь, сыны человеческие!»