Но еще оставалась темная зона справа. Там с трудом можно было различить только какие-то металлические блики. Что-то смутно напоминавшее колесо.

И вдруг, как в театре, вспыхнул последний прожектор, и я увидел инвалидную коляску и лежащий в ней древний скелет — в абсурдном подвенечном платье, с торчащими во все стороны седыми космами.

Неподвижная молча смотрела на меня с обычной своей полуулыбкой, прятавшейся в уголках губ. Потом она пошевелила пальцами:

— Подойди, чтобы я могла тебя рассмотреть. Вплотную подойди.

По мере моего продвижения вглубь комнаты прожектор угасал, погружая ее лицо в полутьму.

— Значит, так она закончилась, твоя история… Эта шлюха все-таки заставила тебя полезть на стену, а? Но подойди же! Я-то тебя не съем!

Я подумал, что мне следовало бы удивиться и что удивление в сложившихся обстоятельствах было бы хорошей отправной точкой, неким обнадеживающим знаком — чем-то вроде еле заметного дрожания ресниц прооперированного, лежащего в реанимационной палате. Две или три минуты я представлял себе, что могло произойти.

«Внутри, ночь. Его вздымает волна вдохновения, он закрывает глаза; когда он их открывает, — нет торта, нет коляски, нет старухи: комната пуста. Он вспоминает, зачем он пришел. Он ощущает спокойствие и решимость… Снаружи, ночь. Он идет, вслушиваясь в музыку. В его руках погруженная в истому Матильда. Вскоре в ночи вспыхнут фабричные башни». Сценарий эллиптический, монтаж минималистский. И совсем маленький бюджет. Но все это еще слишком сложно для моих нейронов, слишком затратно для моих мускулов. А переменчивый спонсор, моя воля, в последний момент устраняется от производства, оставляя у меня на руках материалы, костюмы, декорации и статистов, которых я никогда не смогу оплатить.

— Что же мне делать?

Эти слова вылетели у меня изо рта, как резинка, которую слишком долго жевал; вылетев, она прилипает где-нибудь в углу, и потом, много позже, ее с отвращением находишь, делая уборку.

Я услышал скрип коляски, прочертившей две отчетливые борозды на мутоновом слое пыли, — вот и весь ответ. Не обращая внимания на тараканов, Неподвижная отломила кусок высохшего торта, взяла бокал вина, содержимое которого превратилось в фиолетовый порошок, и протянула мне эту бутафорию:

— По чуть-чуть?

— Да, спасибо.

Гарсон смерил меня подозрительным взглядом и, пока я пил, оставался рядом со мной, видимо дожидаясь, чтобы я вернул стакан. Идея с этим коктейлем была неудачной: у меня снова закружилась голова. Надо было бы что-нибудь съесть, но птифуры уже все исчезли, причем добрая их часть — в чреве самки Пуссенов, которая теперь восседала на козетке с подчеркнуто меланхолическим видом уставшей от наслаждений этой жизни. Да я уже и не хотел есть. Мое нёбо забыло даже вкус какой-то существенной еды; я ощущал себя совершенно полым, пустым и таким легким, словно с самого рождения должен был кормиться своей собственной плотью. И только это ощущение легкости еще позволяло мне сохранять вертикальное положение, стоя спиной к залу перед большим трюмо, которое я постепенно затуманивал своим дыханием.

Все было размыто; какие-то пятна двигались, сливались и разъединялись на оловянной пленке, как клетки в стеклышках микроскопа. Вдруг от группы амеб отделилась какая-то охряная форма. Единственно реальная в этом окружении фантомов, она медленно приближалась. В наклонном зеркале она сходила ко мне сверху, как когда-то я сходил к ней в «Хороших детях». Я закрыл глаза, твердо надеясь, что она меня сейчас поглотит и переварит — и мои проблемы сценария, стиля, финансирования и кастинга будут решены раз и навсегда. Когда я снова открыл глаза, она разговаривала с каким-то неизвестным. На вид лет тридцать, одет черт знает во что, сальные волосы, трехдневная щетина и проблемы с поддержанием равновесия. Тип одиночки, которого вы встречаете в баре и, встретив, старательно избегаете его патетических взглядов.

— Зачем ты пришел?

Я подумал, что хорошим ответом будет — «за тобой», и тихонько нашептал его неизвестному:

— За тобой. Я пришел за тобой.

Похоже, интонация Матильду не убедила. В свете свечей ее шевелюра вновь была огненно-рыжей.

— Все это уже ни к чему. Уже слишком поздно.

— Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что уже слишком поздно? У тебя что, внутри висят такие маленькие часики, которые тебе показывают, когда что делать? Тик-так! Пора! Замуж! Тик-так! Ах! Очень жаль, слишком поздно, время ушло, на развод…

Лично мне эта тирада о часах показалась достаточно убедительной, но мимика Матильды упорно оставалась надменной и замкнутой. Мимика Эстеллы. Мимика клоуна Бобо.

— Здесь говорить нельзя, — прошептала она.

— А! У тебя там и маленькая встроенная буссоль… Хорошо… Ну, тогда в конце улицы есть бар. В кафе «Пространство».

— Но нужно, чтобы…

— Сейчас, — сказал неизвестный, не замечая Крука, наблюдавшего всю сцену с расстояния менее метра. — Бар там пашет до двух. Уже жду. Это точно, что… есть кое-что, что нужно, чтобы ты знала. Секундное дело. А потом, если захочешь, я тебя оставлю в покое… и больше не буду искать с тобой встреч никогда.

Матильда подала знак капитуляции.

— Хорошо. Когда все разойдутся.

Она уходила, и Крук смотрел ей вслед, покачивая головой.

— Ну и наворотили, боже мой! И ведь я вас предупреждал, но… Ах, какая мы славная пара: воздержанный и обманутый… Ну просто сюжет для Лафонтена!

В знак согласия я закрыл глаза. Когда я их открыл, Крука уже не было. Зала была почти пуста. Должно быть, я спал стоя, как лошадь.

Вдруг грянул гром. Сквозь какое-то плохо закрытое окно ворвался ветер, погасив все свечи. И в темноте завопил ошалевший от испуга Вейссингер, певец «Великого Реального»:

— Mehr Licht![41]Mehr Licht!

* * *

— Это ничего не меняет, Франсуа, совершенно ничего.

Между «Морским баром» и кафе «Пространство» пролегала эпистемологическая пропасть, сравнимая с той, что разделяет кнут и усиленный привод — или автоматическую коробку скоростей. В кафе «Пространство» потребление алкоголя было устаревшим обычаем, которому следовали с иронической снисходительностью. Стойка бара, столы, стулья — все было выгнуто из труб, официанты проплывали в скафандрах космонавтов, а девицы, вышедшие прямо из постмодернистского римейка «Запретной планеты», появлялись и исчезали — без очевидной цели — в сопровождении клонов Питера Габриэля. Кофейный агрегат в облике Робби-робота подготавливал финальное восстание андроидов.

Как я туда добрался? Видимо, в результате какого-то пространственно-временного сжатия. Я не помнил своей траектории после Гэдсхилла: я только что родился за этим столиком бара и был оснащен каким-то электронным жучком, сохранявшим беспорядочные воспоминания о некоем Франсуа Домале. Но как бы там ни было, Матильда все же пришла на это рандеву. Она выслушала меня, не произнеся ни слова, и теперь печально качала головой, в то время как последние отзвуки моего рассказа таяли в гуле какой-то бестелесной поп-музыки.