Филип Халли, написавший подробную историю Шамбона, утверждает, что город защищал в конце войны майор Юлиус Шмалинг, высокопоставленное лицо в гестапо региона. В местной полиции Виши также имелось много сочувствующих. Иногда Андре Трокме звонили посреди ночи с предупреждением о готовящемся на следующий день обыске. Иногда, получив соответствующую наводку, приезжала полиция, которая сперва долго угощалась кофе в местном кафе, давая жителям городка ясно понять свои намерения. У немцев забот был полон рот, особенно к 1943 году, когда ситуация на Восточном фронте начала принимать для них дурной оборот. Возможно, они просто не хотели затевать разборки с непокорными и несговорчивыми жителями гор.

Но книга «Давид и Голиаф» предлагает самое правдоподобное объяснение – уничтожить город, или народ, или движение отнюдь не так просто. Люди, обладающие могуществом или властью, не такие могущественные, как кажется, а слабые не так уж слабы. Протестанты Шамбона являлись потомками первых французских протестантов-гугенотов, и с ними, надо отметить, уже неоднократно, но безуспешно пытались разделаться. Гугеноты откололись от католической церкви во время Реформации, став изгоями в глазах французского государства. Многие короли пытались заставить их воссоединиться с католической церковью. Протестантское богослужение было под запретом. Гугеноты подвергались постоянным гонениям. На виселицу были отправлены тысячи гугенотов-мужчин, а женщины до конца жизни брошены в тюрьму. Детей помещали в приемные католические семьи, чтобы привить им нужную веру. Господство террора длилось более столетия. В конце XVII века 200 000 гугенотов бежали из Франции в другие страны Европы и в Северную Америку. Те же, кто остался, вынуждены были уйти в подполье. Богослужения они проводили втайне в глухих лесах. Прятались в высокогорных деревнях на плато Виваре. Основали семинарию в Швейцарии и тайно провозили священников через границу. Овладели искусством маскировки и ускользания. Они остались и поняли – как лондонцы во время бомбежки, – что не очень-то боятся. Они просто боялись бояться[68].

«Жители нашей деревни прекрасно знали, что такое преследования, – заметила Магда Трокме. – Они часто говорили о своих предках. С тех пор много воды утекло, и многое забылось, но когда пришли немцы, они все вспомнили и смогли понять евреев лучше, чем жители других городов, поскольку уже имели своего рода подготовку». Когда первые беженцы оказались на пороге ее дома, Магда Трокме даже не подумала отказать им. «Я не знала, что это будет опасно. Никто об этом не задумывался». Я не знала, что это будет опасно? Никто об этом не задумывался? Во всей остальной Франции люди только и думали о том, какая опасность им угрожала. Но жители Шамбона все это уже проходили. С появлением первых беженцев-евреев горожане изготовили для них фальшивые документы – не такое уж трудное дело, если твоя община в течение столетия скрывала свои истинные убеждения и верования от правительства. Они прятали евреев там, где поколениями прятали беженцев, и тайно переправляли через границу теми же путями, какими пользовались 300 лет. Магда Трокме продолжала: «Иногда люди спрашивают меня: “Как вы приняли такое решение?” Но никакого решения принимать не приходилось. Вопрос был в том, считаем ли мы всех людей братьями или нет? Считаем ли мы несправедливым выдавать евреев полиции или нет? Тогда давайте поможем им!»

В своих попытках избавиться от гугенотов французы в собственной стране создали зону, которую никак не представлялось возможным очистить.

Как заметил однажды Андре Трокме: «Разве могли нацисты уничтожить такой народ?»

3.

Андре Трокме родился в 1901 году. Высокий, крепко сбитый, с длинным носом и пронзительными голубыми глазами. Он без устали работал, ковыляя с одного конца Шамбона на другой. Как пишет его дочь Нелли, «он излучал чувство долга». Он называл себя пацифистом, но в нем не заметно было ничего пацифистского. Он и его жена Магда были известны своими громкими перебранками. Его частенько описывали как un violent vaincu par Dieu – неистовый человек, покоренный Богом. «Проклятие на голову тому, кто начинает с кротости, – писал он в дневнике. – Он закончит в скуке и малодушии и никогда не окунется в освобождающий поток христианства».

Через шесть месяцев после визита министра Ламирана Трокме и Эдуара Тейи арестовали и поместили в лагерь для интернированных (где, по словам Халли, у них отобрали личные вещи и измерили носы, чтобы установить, не евреи ли они). Через месяц им пообещали свободу в обмен на обязательство «беспрекословно подчиняться приказам, отдаваемым властями в целях безопасности Франции и на благо Национальной революции маршала Петена». Трокме и Тейи отказались. Начальник лагеря не мог поверить своим ушам. Большинство содержавшихся в лагере заканчивали жизнь в газовой камере. Они оба получали бесплатный билет домой в обмен на подпись на листе бумаги под шаблонным патриотическим текстом.

– Да что такое?! – кричал на них начальник лагеря. – Эта клятва никак не противоречит вашей совести! Маршал желает Франции только добра!

– Мы не согласны с маршалом по крайней мере в одном пункте, – ответил Трокме. – Он отправляет евреев к немцам… Когда мы вернемся домой, то, вне всяких сомнений, будем оказывать дальнейшее сопротивление и, вне всяких сомнений, и дальше будем игнорировать приказы правительства. Как же мы можем подписать эту клятву?

В конце концов, тюремное начальство сдалось и отпустило их домой.

Позднее, когда гестапо усилило внимание к Шамбону, Трокме и Тейи были вынуждены бежать. Тейи присоединился к подпольной организации и до конца войны переправлял евреев через Альпы в безопасную Швейцарию. («Это было неразумно, – объяснял он свое решение Халли, – но понимаете, я все равно должен был это делать».) Трокме переезжал из города в город, пользуясь фальшивыми документами. Несмотря на принятые меры предосторожности, полиция арестовала его на железнодорожном вокзале в Лионе. Трокме находился в замешательстве – не только от перспективы разоблачения, но и потому, что не знал, что делать с фальшивыми документами. Халли пишет:

На его удостоверении личности стояла фамилия Беге, и его обязательно бы попросили подтвердить подлинность фамилии. И ему пришлось бы солгать, чтобы утаить свое настоящее имя. Но он не мог лгать; ложь, в особенности ради спасения собственной шкуры, означала «согласие на компромиссы, на которые Господь не призывал меня идти», писал он в своей автобиографии, вспоминая этот случай. Спасать человеческие жизни и даже спасать собственную жизнь с помощью фальшивых документов – одно дело, но лгать другому человеку, глядя ему в глаза, исключительно ради самосохранения – совсем другое.