– Бонапарт сам сказал тебе?

– Что?

– Дату.

Актриса вернулась к реальности.

– Да, сам. Пригласил, выписал пропуск. Просил, как прежде, послужить делу мира между ним и вашим царем: «Вы моя голубка с миртовой ветвью». Так что вы не вправе меня задерживать. Мне срочно надо в Петербург.

Успеется.

– Я должна сказать…

Ах, милая, все, что вы можете сказать, Его Величество давно знает.

– Боюсь, наш царь глуховат, – вздохнул Бенкендорф. – И слышит только то, что готов выслушать.

– Но он не может делать вид, будто ничего не произошло.

– А что произошло? Вы сожгли город и сами не знаете, куда идти? Россия большая.

– Наш император знает, куда идти, – высокомерно бросила Жорж. – Если вам невдомек, что дело проиграно, великий человек пойдет за вашей армией.

– Стало быть, по Ярославской дороге?

– Ну да, по этой! Двенадцатого он выступает в поход. И если надо, дойдет до Индии.

Александр Македонский!

– Вам следует отдохнуть, моя дорогая, – с благодарностью поклонился генерал. – Вы слишком взволнованы. Предлагаю свою постель.

Без всякой задней мысли. Он бы поспал на печи. Но Жоржина рассмеялась.

– Проводите меня к моим товарищам. А то эта фурия, – ее взгляд метнулся в сторону сеней, – убьет меня ухватом.

Шурка вызвал часовых и велел проводить актрису. Не сам. Что ее особенно покоробило.

Но ему еще предстояло составить донесение в штаб командующего, где изложить полученные сведения со своими, очень скромными, комментариями.

– Ты ей веришь? – осведомился, входя Серж.

– Ни слову.

– Зачем же пишешь?

Бенкендорф закинул руки за голову.

– Бонапарт нарочно беседовал с ней и назвал направление. Чтобы мы ждали их. Не там. И не тогда. Они уходят. Чуть раньше. И не на восток. За это следует выпить.

* * *

Вечер проводили у актрис. Бюхна удачно подобрался к Фюзиль и перестал дуться на друга.

Вокруг Жорж крутился целый хоровод[45]. Офицеры, молодые и не слишком, спешили высказать ей свое восхищение. Шурка сидел в сторонке, ловя на себе бросаемые ею то досадливые, то приглашающие взгляды. Гостью умоляли декламировать. Слушали с благоговением. Она переводила внимание на своих подруг, предлагала им спеть. Фюзиль, для которой две кружки пунша были великоваты, исполнила свой «русский танец», который, наконец, вызвал должное воодушевление. Вокруг захлопали, заговорили, восхищенно и одобрительно.

Бенкендорф встал и пошел на улицу. Было ли ему все равно?

– Мне жаль. – Сзади на плечо генерала легла большая, мягкая рука Жоржины.

– Чего именно? Моего титула? Моего имени?

– Мне жаль, – повторила она. – Мы не вольны в своей судьбе. Мой муж сидит в кибитке и ждет, пока я расставлю ноги, чтобы обеспечить ему безопасный проезд.

– У вас мог бы быть другой муж, который иначе смотрел бы на дело.

– У меня есть то, что у меня есть, – прима глубоко вдохнула холодный воздух. – И я научилась этим довольствоваться. Но будет глупо, если мы… – Она задержала руку на его щеке. – Вы все еще сердитесь?

– Нет, – Шурка отвел ее пальцы.

– Тогда почему?

Он не хотел. Напряжение сильной страсти? Она что-то поняла и улыбнулась с тенью победы. Не всякая может так сжечь душу. Не всякую душу можно так сжечь.

– Я не смею отнимать вас у товарищей, – генерал взял ее за кончики пальцев и проводил обратно в амбар.

Жоржина была задета его явным желанием отвязаться. Первое, что пришло в голову: наказать. И она стала кокетничать напропалую, избрав объектом своего внимания совсем юного поручика. Нежную тростиночку, державшуюся сзади и очень смущенную домогательствами примы.

Безусое лицо, тополиный стан, шелковые кудри. Такой находке Шурка явно уступал по всем статьям. Зря он ушел рано. Вот Серж досмотрел спектакль до конца. Жоржина подливала мальчишке пунша и выглядела рядом с ним, как заботливая мать рядом с порывистым сыном.

Наконец она увела его невесть куда. И там, вероятно, все случилось. Бюхна просто захлебывался от восторга.

– Поздравляю ее. – Шурке трудно было представить открытие в подробностях.

Во всяком случае, ни криков, ни изобличений на весь лагерь не последовало. Утром актерский поезд тронулся в путь. Прима весьма ласково простилась с поручиком, которому подарила свой шарф для ношения на шпаге. Последний тоже отдал ей какие-то безделушки.

Бенкендорф больше не сказал возлюбленной ни слова. Она не узнала, что он до света сидел на крыльце избы, смотрел в темное дождевое небо и не то чтобы вспоминал, страдал или думал, а пребывал в оцепенении, когда так хорошо жалеть себя и всей душой понимать: невозможно, невозможно, невозможно. А через секунду с внутренним всхлипом: Господи, ну когда?

Авентюра седьмая. На пепелище

Октябрь 1812 года. Москва.

Вообще-то Шурка спал. Не сном младенца, потому что у начальника партии, как у зайца, всегда одно ухо поднято. Но сном праведника. Ведь он хорошо расставил посты, проверил караулы и считал себя в праве полагаться на мужиков, которые несли службу на часах с таким рвением, будто от этого зависело изгнание французов.

И тут около трех со стороны древней столицы как грохнуло. Генерала подбросило на лежанке, а Серж кубарем скатился с печи.

– Твою мать! – ротмистр так треснулся башкой, что разом забыл все изящные: «Mon Diable» и «Merde».

– Крыша на месте? – Бенкендорф с подозрением покосился на стропила.

– Что это было? – к ним ворвался Лев, разметав по пути спавших на полу денщиков. – Большой отсвет. Как будто небо рассекли над Кремлем.

Еще не хватало! Уходя, рванули арсенал.

Следовало послать лазутчиков. Дождаться вестей. Но Винценгероде решил действовать наскоком. Он отправил к Бенкендорфу и Иловайскому по ординарцу – сообщить, что выступает немедленно. Его рыцарственная душа не могла пережить взрыва в Кремле. Уходите – уходите. Зачем пакостить за собой? Осквернять чужие святыни?