Время течет мимо. Мир сжимается, и в нем остаемся только мы втроем. Наша кровать укачивает нас мягко и неутомимо, как на морских волнах. Мы с Тобиасом — преданные рабы Фрейи. Она переводит взгляд с одного на другого и дарит нам свою перекошенную улыбку. Она лежит между нами и по-лягушачьи лягает нас своими ножками, обоих одновременно. Она смотрит на свою вытянутую руку и, максимально сконцентрировавшись, умудряется поднести ее к своему лицу. После пары неудачных попыток ей удается сунуть в рот сустав своего пальца. Она ликует, словно ищет признания такого умного своего поступка.

— У нее режется зуб, — говорит Тобиас. — Посмотри — спереди внизу. Такой крошечный. Правда, замечательный?

Мы вдвоем воркуем над ее зубом, разумеется, как обычная семья, гордимся ее прогрессом — восторгаемся нормальными вещами.

— Это нужно отметить, — говорю я. — Я принесу нам кофе в постель.

Я спускаюсь на кухню, накрываю поднос матерчатой салфеткой, ставлю на него розу в вазочке из граненого стекла и лучший кофейный сервиз. Я ставлю детскую бутылочку на водяную баню и несу все это вместе наверх.

— Давай, — говорю я, протягивая Тобиасу кофе. — Это, может быть, для нас и праздничный день, но нам многое нужно сделать.

Он ставит свой кофе на прикроватную тумбочку, переносит Фрейю на лежащую на полу овечью шкуру, затем отбирает у меня мою чашку и тянет меня на кровать рядом с собой. Его объятия наполовину страстные, наполовину игривые. Я смеюсь от счастья и думаю: все это было несерьезно. Просто потребовалось какое-то время, чтобы мы освоились и встали на ноги. И все будет хорошо.

Разные люди, в особенности женщины, всегда говорят мне, насколько привлекателен Тобиас, какие у него широкие плечи, какие голубые глаза, какие у него густые темные волосы, но я люблю его за другие вещи. Даже когда он серьезный, в уголках глаз у него собираются веселые морщинки, отчего кажется, что он в любой момент готов разразиться смехом. На подбородке у него есть небольшая ямочка, которая сводит его с ума, когда он бреется. Он понятия не имеет, что он — красивый мужчина.

Он строит мне рожицу, полную самоуничижения, и я отвечаю ему гримасой. Мы оба ведем себя застенчиво, как незнакомцы: осторожно кружим вокруг да около, тянемся друг к другу, как будто долго были в разлуке и преодолели громадное расстояние, чтобы опять быть вместе.

После этого мы лежим в объятиях друг друга, выплывая и вновь погружаясь в сладостный полусон. Мы чувствуем, как утро сменяется днем, и в нашей комнате становится жарко.

Из гостиной доносится монотонное песнопение.

— Лизи, — говорю я. — Слушай, я уже на самом деле сыта ею по самое горло.

Тобиас взирает на меня с невинным видом, как будто это для него большая новость.

— Не иметь из-за нее личного пространства, — продолжаю давить я. — Платить ей, даже если это всего лишь гроши. Полностью обеспечивать ее едой и жильем. Не говоря уже о том, чтобы таскать ее за собой на всякие общественные мероприятия, где она с ума сходит — так ей это нравится. За это помощница-иностранка должна бы, по идее, работать пять часов в день. Тобиас, прошу тебя, мы действительно должны ее уволить.

— Уф-ф-ф, — внезапно раздраженно говорит Тобиас. — Проклятая жарища! От нее кто угодно свихнуться может.

Он вскакивает и начинает рыться в гардеробе.

Продолжая лежать на спине, я закрываю глаза.

— Ладно, прости. Сейчас абсолютно неудачный момент, чтобы поднимать этот вопрос. А можно мне как-нибудь вернуть обратно моего сексуального Тобиаса?

Но момент уже упущен.

— Мое музыкальное оборудование плохо переносит такую жару, — говорит он, все еще копаясь в шкафу. — Хотя, честно говоря, финансирование «Мадам Бовари» снова застопорилось, и в данный момент заказов на документальное кино тоже нет. Так что я также могу сделать перерыв. Пойду посижу у реки. Если хочешь, возьму с собой Фрейю.

— Не стоит. Думаю, для нее на улице сегодня жарковато.

— На свежем воздухе все равно лучше, чем здесь, в этой печке.

— У реки много комаров. Я оставлю ее с собой.

— Тебе виднее.

От жары Тобиас всегда делается сварливым. Он с шумом выходит из дома, а я остаюсь, удивляясь, какого черта я вообще захотела переехать в теплую страну.

В спальне душно. Фрейя лежит, уставившись в белый потолок, и издает гнусавые протестующие звуки. Я пытаюсь протереть ее губкой; ее сердитое раскрасневшееся лицо представляет собой зеркальное отражение лица Тобиаса. Я иду к платяному шкафу, чтобы взять ей комбинезончик полегче, и, взглянув на полку, застываю на месте.

Вся лучшая одежда Фрейи аккуратными стопочками уложена обратно. Тобиас. Должно быть, это все он. От моего герметично закрывающегося пластикового пакета не осталось и следа.

***

С тех пор как Фрейю выписали из больницы, все мои дни заполнены встречами. Нас рвется увидеть целая армия работников здравоохранения и социальной сферы, которые просто в ужасе оттого, что Фрейе так долго удавалось ускальзывать от их радаров.

Сначала меня переполняло чувство облегчения. Как я не понимала, что здесь имеется сетка безопасности, предназначенная как раз для таких случаев, как у нас? Но постепенно я чувствую, что измождена и отупела от этого сурового испытания — необходимости снова и снова пересказывать длинную и жуткую историю моей Фрейи.

Тобиасу практически всегда удается сбегать с таких встреч.

— Твой французский намного лучше, чем у меня, — говорит он, выскакивая из комнаты якобы работать над своей музыкой. — К тому же ты всегда рыдаешь, и в результате это оказывается гораздо более действенным.

Насчет слез он прав, только это не помогает. Стоит мне начать рассказывать историю рождения Фрейи, как меня одолевают мучительные срывающиеся рыдания — как раз тогда, когда я хочу показать, какая я уравновешенная и здравомыслящая. Чиновники с пониманием смотрят на меня, строчат какие-то записи в объемных папках с историей нашей болезни и раздают обнадеживающие обещания помощи по дому и в уходе за ребенком.

Но для начала каждый такой чиновник делает свой вклад в обескураживающий пакет документов на французском языке, которые я понятия не имею, как заполнять, и которые должны рассматриваться минимум шесть месяцев соответствующими инстанциями двух стран. Эта раскачивающаяся гора разных бумаг уже занимает половину стола в гостиной, затмевая собой даже внушительную кипу документации, которая требуется для открытия кулинарной школы местной кухни.

А пока эти бумаги будут рассмотрены, те же самые люди, которые только что говорили, что наш случай для них первоочередной, говорят мне: Mais vous n’avez pas le droit… И с этими словами они удаляются.

«Однако вы не имеете права…» Эта фраза, наряду с mal fait, стала для нас самой пугающей фразой на французском языке.