не более, как только внешнее воспособление (хотя и очень действенное и полезное) к духовно-религиозному совершенствованию человека: уединение весьма способствует богомыслию, молитве, самоуглублению, внутренней сосредоточенности и особенно предохраняет инока от опасности уклонения на путь мирских похотей и соблазнов. Но суть дела все-таки, разумеется, не в самом уединении, а в существенном и основном – в соблюдении принципа жизни, то есть созерцания, которое требует безостановочного стремления к высшему религиозно-нравственному совершенству. «Одинокая жизнь – всеозаряющий свет, – пишет св. Григорий Богослов, – но надобно устранить сердце от мира и держать себя вдали от плотского».[667] Не спасет человека уединение, не спасет пустыня сама по себе, если только в нравственном существе его не процветают семена высшей духовно-благодатной жизни во Христе. И наоборот, если христианин хранит в своем духе нравственно-религиозное созерцание как принцип жизни, по нему воспитывает себя, им поверяет каждый шаг своей жизни и по пути духовного совершенства идет постепенно, от силы в силу, то он спасется, то есть окажется достойным сыном Святейшего Небесного Отца, все равно – будет ли при этом жить в пустыне или в человеческом обществе. Потому-то и св. Григорий Богослов, как мы знаем, покидал пустыню ради законов дружества, любви к ближним, признательности к родителям и попечения о них и в этом оставлении пустыни не находил со своей стороны уклонения от спасительного пути жизни. Он, искренний любитель пустынного уединения, ясно понимал, что монашеская жизнь состоит не в телесном местопребывании, но в обуздании нрава.[668] Об этом-то последнем он существенно и заботился всегда – не только в пустыне, но и в мире, так что только «казался» принадлежащим обществу, сам же внутренне заботился лишь об образовании себя в любомудрии для угождения Богу.[669]

Лица же, не сочувствующие монашескому образу жизни, со своей стороны часто заявляют: «Уединенное иночество, как жизнь вне общества, никому не полезно и потому не спасительно». И это суждение (столь же неправильное, как и вышеприведенное, но только, может быть, еще более легкомысленное) содержит в себе такое же смешение понятий уединения и созерцания. Ведь в вопросе о спасительности того или другого пути жизни речь должна идти о внутренней состоятельности самого принципа, на котором этот путь зиждется. Потому и в настоящем случае нужно иметь в виду не самое уединение, а то коренное начало жизни, по действию которого отшельники-иноки разрывают (в большей или меньшей степени) связь с греховным миром и поселяются в уединении – месте, наиболее удобном для их подвигов. А это начало состоит в заботе подвижников об очищении себя от всякой греховной порчи, в стремлении к нравственной чистоте духа, к постепенному восхождению по ступеням духовного совершенства к жизни небесной, богоподобной. Кратко сказать, это начало есть то самое, которое называется нравственно-религиозным созерцанием. Против такого принципа жизни не может быть никаких возражений. А отсюда и самая жизнь, проводимая в уединении при строгом и неуклонном соблюдении этого принципа, будет всегда богоугодна и спасительна. Пусть уединенно-созерцательная жизнь не раскрывается в широкой общественной деятельности и не приносит обильных плодов для мира (хотя и это, как мы уже знаем, нужно признавать очень условно и с большими ограничениями). Но она сама в себе – жизнь «превосходнейшая», внутри себя прекрасна, потому что богоподобна; а если так, то она – и спасительна.[670] Какой-нибудь драгоценный камень одинаково будет драгоценным, попадет ли он в руки человеческие или будет лежать в глубоких пластах земли без употребления. А может быть, в последнем случае он всего лучше сохранится. Если же какая драгоценность нужна людям, то они и сами постараются отыскать ее.

Люди, наиболее склонные к жизни общественно-деятельной, говорят: «Жизнь в обществе приносит пользу обществу и потому совершенна и спасительна». Суждение неточное: здесь понятие «жизнь в обществе» implicite [671] подразумевает и понятие «деятельность». А между тем для правильности и отчетливости мысли следовало бы эти понятия выделить одно из другого, потому что вопрос о полезности и спасительности может иметь приложение в строгом смысле не к жизни в обществе, а лишь к деятельности в нем. Сама по себе жизнь в обществе есть такая же вещь безразличная, как и уединение. Она дает только почву для деятельности и указывает ей известное направление. Здесь человек ставится в самую среду людскую, дабы он постепенно и прогрессивно раскрывал в подвигах любви, труда и самопожертвования внутренние красоты и совершенство своего духа, целесообразно избирая для себя именно те формы обнаружения человеколюбия и бескорыстия, какие представляются ему наиболее приспособленными к субъективным и объективным условиям его существования и действования. Вот что можно сказать о жизни в обществе самой по себе. Но полезна она или не полезна, спасительна или не спасительна – это зависит уже от того, как она проводится, какой деятельностью наполняется. Есть люди, которые живут в обществе, но ничего не совершают для возвышения его блага, хотя, быть может, и сумели бы по своим духовным дарованиям сделать что-либо на этом пути доброго и общеполезного. Какая же это жизнь в обществе спасительная? Напротив, не подлежит ли осуждению такой ленивый и беспечный раб за то именно, что имел все возможности пустить свой талант в рост – и закопал его (Мф. 25:14–30), обладал всеми средствами к доброму деланию на пользу ближних – и остался жестокосерд и беспечен, был даже уже на самом поле делания – и не трудился?[672] Но и самая деятельность общественная, как мы хорошо знаем, не всегда и не у всех бывает полезна обществу. Есть деятели, которые не только не споспешествуют порядку и благоустройству общественной жизни, но своей деятельностью еще более расстраивают ее и делают это или по неразумию и неопытности, или же – чаще всего – по действию худо направленной воли. Значит, и нельзя безусловно утверждать, что жизнь в обществе, даже деятельная, всегда есть путь жизни непременно спасительный и совершенный.

Но люди, не сочувствующие жизни в обществе, говорят: «Эта жизнь исполнена всяческих соблазнов и пороков и потому погибельна». И это опять – крайность: и здесь не разграничены понятия «жизнь» и «деятельность». О жизни людской, конечно, можно говорить вообще, что она полна всяких нравственных нечистот и соблазнов. Но ведь вопрос здесь должен стоять опять-таки о самом принципе, по которому многие люди находят нужным жить не в уединении, а в обществе. Этот принцип есть, в общем смысле, стремление к деятельности. Об этом принципе, а не о самой жизни в обществе, и можно рассуждать, спасителен он или нет. Против внутренней состоятельности этого принципа нет возражений: человек создан не только жить (существовать), но