и, как бурей, смели всех. Нет крестоносных войск, нет! Пробил последний час, пробил!

Он заломил руки и плакал, потом сорвался, желая идти, но силы оставили его и он опустился под стеной на землю.

К кучке, которая сразу было собралась, прибывали всё новые слушатели, но ушам никто верить не хотел; молодого человека называли обезумевшим от страха битвы.

Затем на рыцарском коне, но окровавленном и ободранном, показался как бы другой посол.

Был это босой крестьянин, в лохмотьях, в рубашке и брюках, подпоясанный соломенной верёвкой. Лицо его обгорело, но светилось диким безумием, будто подавленной радостью. Белые зубы его смеялись в широко открытых устах, рукой он махал над головой коня, настолько же уставшего, как первый.

Стражник узнал румака брата Куно из Силезии и заломил руки.

Крестьянин доскакал до стен, остановился и спешился, якобы с отчаянием ударяя в руки, но это притворное горе выдавали его глаза его и уста.

– Судный день! – воскликнул он. – Все полегли, побиты наши вельможные господа, поломаны золотые доспехи. Вороны пасутся на телах достойных! Судный день Божий!

Присутствующие, хмуря брови, слушали и стояли устрашённые, не говоря ни слова. Стражник, словно внезапно проснувшись, затрубил в рог, зазвонил в колокол на тревогу. Все, кто был оставлен в замке, прибежали к воротам смотреть на лежащего юношу и на крестьянина, который кричал, размахивая вытянутыми руками.

– Короля Ягайлы только не видать! Кто же ему закроет дорогу! Нет войск, нет людей! Те, кто спаслись, в лесах блуждают! О, тяжёлое поражение! Такие славные полки, такие красивые рыцари, такой рослый и сильный люд, такая благородная кровь, столько железа и золота… всё это пропало, трупы лежат нагие, враг добычей возы нагружает.

В воротах сосредотачивалось всё больше людей, пока не показался монах, опиравшийся на палку. Был это бывший эльблонгский комтур, муж некогда известный и храбрый, с одной усохшей ногой. Он принадлежал к Совету, но на войну не ходил.

Нахмурившись, слушал он крики холопа, вытянул сжатый кулак и закипел, розовея:

– Молчать! Дайте его сюда!

Немедленно схватили крестьянина, который мало сопротивлялся.

Старик посмотрел на парня и велел его также привести в замок.

За этими двумя шли все, что там были, заинтересованные и испуганные.

Старый комтур дал знак, чтобы любопытные разошлись, и они остались посередине двора, когда он сам крестьянина и парня повёл за собой в большую трапезную.

Но не дошли они до двери, когда снова в воротах послышался стук копыт и крик; старец поднял голову и с палкой повернул назад к воротам.

Тут была новая картина.

Лежащий, свесившийся, прикреплённый к лошади, видно, обессиленный, ехал рыцарь-монах; его плащ был весь перепачкан кровью и порван, по его доспехам текла кровь, кровь бежала из обуви; белый конь, обрызганный ею, нёс его, выжимая последние силы. У ворот остановился, закачался и упал бы, если бы его стражник не схватил за поводья.

Рыцарь не двигался. К нему подбежал нищий, поднял ему забрало, лицо было бледное и мёртвое, кровь ещё сочилась из ран, нанесённых вне доспехов, но человек уже не жил. Солдат увидел лишь, что труп был привязан к лошади.

Слова никто уже вымолвить не мог, так как всё свидетельствовало о поражении.

Тело сняли с коня, который, шатаясь, один шёл во двор; два кнехта понесли мёртвое тело и положили его в галерее. Над ними стоял молчащий старый комтур и пристально глядел, как бы потерял жизнь и чувство.

Парень, что прибежал первым, стоял дрожащий, опёршись о стену. Через минуту ему кивнул монах. Они вошли в большую трапезную, которая была пустой, огромный длинный стол занимал её середину, при нём тяжёлые дубовые скамьи тянулись с обеих сторон. Со стен смотрели изображения святых и надписи.

На несколько шагов отойдя от двери, монах упал на стул; исхудавшие руки невольно поднял над головой и заломил их над ней – молчал. Потом неторопливо наложил на грудь знамение святого креста и, повернувшись к юноше, спросил:

– Где наши? Где войска? Где великий магистр?

– На поле лежат под Грюнвальдом.

– Лжёшь?

– Бог свидетель!

– Этот люд, столько люда, рыцарей??

– Столько же других было со стороны Ягайлы, решалась победа и склонилась на их сторону. Сто тысячи трупов лежат на Грюнвальдском поле. Кучи белых тел. Не остался никто, кроме ничтожных, что бежали.

– Великий магистр, Ульрих? – спрашивал монах.

– Пал в остатке, когда уже ничего нельзя было поделать, только умирать.

Сдавленный крик вырвался из груди монаха.

– Великий комтур? – спрашивал он ослабленным голосом.

– Лежит при нём.

– Великий маршал? Валленрод…

– С ними.

– Шварцбург, наш шатный?

– Погиб рыцарской смертью.

Мерхейм не смел спрашивать, голова его опустилась на грудь, он встал со стула и упал на него.

– Казначей Мерхейм?

– Убит.

– Комтуры? Комтуры? – начал, словно требуя милости, восклицать старец. – Хелфенштейн…

– И он и его солдаты погибли до последнего.

– Откуда же ты знаешь?

– А! Я обходил побоище, смотрел, когда обирали трупы.

– Иппенбург?

– Убит.

– Вобеске?

– Убит.

– Хатцфельд?

– Убит.

– Молчи! Молчи! – крикнул старец и со стула упал на колени, а потом лицом лёг на землю, вытянул руки и рыдал, восклицая, бессознательный:

– Боже! Боже! Что же мы учинили, чем заслужили, чтобы Ты нас так жестоко наказал? За что караешь детей своих, за что в прах и грязь бросил крест свой с нами?

Молодой человек смотрел на лежащего, когда во дворах поднялось волнение и шум. Цокот копыт ни одного, а нескольких десятков коней разлетелся по дворам. Не сопровождали его ни крики, ни возгласы, но понурое молчание.

Монах поднял голову и поднялся с земли, пошёл к окну. Во дворах он заметил братьев монахов и белые плащи и, словно узревши спасение, начал благодарить Бога.

Затем в залу вошёл с бледным лицом, но мужественной осанкой, граф Генрих фон Плауен, бывший комтур Швеца. Старец, узнав его, с заломанными как для молитвы руками, поспешил к нему.

– Брат, – воскликнул он, – правдивы ли те вести, что нам принесли? Правда ли это?

– Всё правда, что плохо, а плохое проходит, что людской язык поведать может. От могущества Ордена осталась горсть выживших… мы, несколько… Торжествуют, что Орден в Пруссии убили; завтра могут быть под воротами! Но Орден живёт и будет жить, пока хоть один из нас дыхание в груди сохраняет. Орден живёт… до последней капли крови мы будем защищаться.

Говоря это, он поглядел на двери, которыми входили прибывшие с ним с орденских границ. Группка была щуплая и не все были оживлены тем духом, что граф Плауен.

Трапезная заполнялась народом, плача, теснилось все, кто там был.

– Кто хочет