– Вы должны воссоединиться, – с большим энтузиазмом говорит Людовик. Он хлопает в ладоши, и скучающие придворные вытягиваются по струнке, как будто он погладил их по спине. Нанжи храпит, выдувая пузыри. – Здесь, в Шуази, все пять сестер и…

В этот момент раздается громкий раскат грома, герцогиня д’Антен вскрикивает и роняет чашку на новое платье цвета фуксии. Все взгляды обращаются к ней, и разговор о моих младших сестрах тут же забыт благодаря разлитому горячему кофе и нервному смеху.

«Спасибо Тебе, Господи! – молча обращаюсь я к потолку. – Спасибо Тебе за гром». В этой жизни меня мало что пугает, и я не то чтобы опасаюсь присутствия при дворе своих сестер, но… Гортензия и Марианна вряд ли будут такими неприметными… как Луиза.

За окном продолжает лить дождь.

Бургундия

Ноябрь 1740 года

Мой супруг умер. Я и подумать не могла, что такое возможно. Он был так молод – всего двадцать два года.

Стоял промозглый ноябрьский день, когда ЖБ заболел. Бóльшую часть года он был занят на службе и лишь дважды приезжал в Бургундию. По возвращении домой он пять дней лежал в горячке, а потом температура поднялась еще выше, простыни под ним стали мокрыми, глаза ввалились. Когда поднималась температура, он начинал бредить, повторял мое имя, но не так часто, как я ожидала. Он все больше звал какую-то Флёретту. Насколько мне известно, ни у одной из его родственниц не было такого имени – чаще всего их звали Шарлоттами и Луизами. Я думаю, что это его любимая нянечка или одна из нынешних маркитанток из Лангедока.

Если на самом деле верно последнее предположение, как же опечалится эта Флёретта, когда он не вернется и она узнает от командира о его смерти. Я представляю себе полногрудую, невысокого роста женщину с длинными соломенными волосами, от которой пахнет дикими цветами. Интересно, как они проводили ночи вместе, когда он любил ее так, как я научила его любить женщин.

Здесь, в округе, говорят, что если лихорадка не спадает больше пяти дней, то конец близок. На седьмой день мы вызвали священника, и в момент просветления ЖБ получил елеопомазание. А когда с этим было покончено, он тихо отошел в мир иной. Я сидела у его смертного одра; он был холодным, бледным и липким от пота и казался таким юным и беззащитным. Я жалела, что не смогла стать для него лучшей женой, более любящей и не такой насмешливой. Жалела, что не писала ему чаще.

Вдова его дядюшки прибыла в замок с неприличной поспешностью. Я подсчитала, что она отправилась в путь еще до его смерти, поскольку она жила на севере Бретани, в неделе пути от нас. Ее супруг, дядюшка ЖБ, умер два года назад, и теперь она мать его наследника, семилетнего мальчика. Она приехала с братом, при этом постоянно краснела и нервно оглядывалась.

Они обняли меня, стали утешать, но вдова все не сводила глаз с моего живота: молодая вдова могла разрушить все их заветные мечты. Чтобы позлить их, я намеренно надела платье, сшитое по последней моде, – оно мешковато сидело на фигуре, не прилегая ни сзади, ни спереди. Я носила это платье и куталась в меха целую неделю, возводила глаза к небу, когда видела, что они вот-вот собираются задать этот чрезвычайно личный вопрос.

– Вы так стойко держитесь, – заметила вдова дядюшки.

До брака с дядюшкой ЖБ она была некой де Блампиньон, а всем известно, что де Блампиньоны так же бедны, как и смешна их фамилия. Она похожа на кролика, у нее коричневые зубы. Брат ее слишком напыщен, но выглядит как буржуа. Я зову их Коричневые Зубы и господин Пот, потому что этот мужчина невыносимо потеет, несмотря на ноябрьский холод. Отвратительно.

В конце концов местный священник, устав от моих увиливаний, задает мне вопрос в их присутствии, я взрываюсь, хлопаю по животу и заявляю, что более точно буду знать через десять дней. Откровенно говоря, я уже точно знаю, что я не беременна, – мои «гости» неопровержимо доказали, что я не беременна, – но в глубине души испытываю радость, оттого что вызываю тревогу у родственников, низменные надежды которых так и сочатся из жирных пор.

Когда приезжают стряпчие, я невозмутимо приветствую их и сообщаю, что по меньшей мере еще неделю не смогу сказать уверенно.

Большую часть дней я провожу в одиночестве, читаю в своей спальне, размышляю о будущем, сушу травы в охотничьем домике. Мне нравится этот домик – уютное прибежище покоя и безмятежности. Никто не знает, куда я исчезаю. Наверное, думают, что я молюсь за душу Жана-Батиста в часовне.

У меня не хватает ни денег, ни смелости, чтобы отправиться посмотреть мир, как я всегда мечтала. Если бы я отправилась путешествовать, то в первую очередь поехала бы в Англию посмотреть Лондон, а потом к диким берегам Ирландии. Затем я бы отправилась в Канаду, чтобы увидеть бескрайние просторы, краснокожих дикарей и удивительных животных. Следующей была бы Греция, где я поклонилась бы месту, в котором родился Аристотель. А далее я отправилась бы на остров Ява, изучать мир специй, а затем… Боже, на свете еще столько чудесных мест!

Вдовство – единственное время в жизни женщины, когда она обретает немного свободы, но мне остается одно: вернуться в Париж, в дом к тетушке Мазарини. Если бы у меня был сын, то замок и титул остались бы мне, а я оказалась бы в самом завидном положении: молодая вдова и при деньгах. ЖБ не был богат, но его денег хватило бы, чтобы жить здесь независимо.

Но детей нет, а значит, и мне нет места у Турнелей. Мне придется уехать, оставить и Гарньера, и сад с пряностями, и мою любимую библиотеку. Я пишу тетушке, Гортензии, адвокату отца в Париже. Последний тут же приезжает, как только становится ясно, что внутри меня нет маленького ЖБ, и начинает вести с этой свиньей Блампиньоном переговоры о возврате моего приданого. Мое жалкое приданое – это все, что у меня есть в этом мире.

Как я и ожидаю, приезжает Гортензия. Я очень ей благодарна, потому что знаю, как она не любит путешествовать. Она приезжает в экипаже, который и отвезет меня назад в Париж.

– Сестричка!

Прошел почти год со дня ее свадьбы, и она стала еще красивее, чем прежде. Щечки розовые, глазки блестят.

– Отлично выглядишь, – говорю я.

Она улыбается, от ямочек на щечках становится еще краше.

– Спасибо, сестричка. Ты тоже, ты тоже отлично выглядишь. – Она хмурится. – Ты не скорбишь по ЖБ?

В своих письмах к ней я всегда играла роль довольной жизнью молодой жены, но теперь мне нет нужды притворяться. Последние недели лишили меня запаса притворства. Муж умер, и его уже не вернешь. Я буду по нему скучать… но не слишком. Боюсь, я осталась такой же холодной. Пожимаю плечами:

– Я очень редко его видела.

– Я сама за год видела Франсуа всего пару раз, – возражает Гортензия, – но это не мешает мне любить его и скучать по нему… – Она закатывает глаза.

– Не у всех такая любовь, как у тебя, Гортензия, – нетерпеливо возражаю я. Может быть, со стороны кажется, что я завидую, но это не так. Видела я этого Флавакура.