Что случилось с приезжим? Он добрался до места назначения и благополучно сейчас стучится в долгожданную дверь?

Ветушкин решил подождать. Сейчас и сам уже не знал почему. Но спешить назад не было необходимости. Хочешь не хочешь, а час утрачен впустую. Теперь его интересовал только залётный ворюга. Тот тоже не спешил с окончательными выводами, видимо, его скребла досада на дешёвого фраера, так ловко ускользнувшего из рук. Дербанщик прошёл вдоль дома, приютился у дерева на скамейке, где кружилась стайка мальчишек, задымил папироской, оглядываясь по сторонам. Ветушкин затаился за углом дома, изредка выглядывая.

Нет, он не знал этого джентльмена удачи, рвач был с чужих краёв и, как отметила бы вокзальная братва криминалов, творил беспредел на их территории. Вор рисковал вдвойне: перед официальным законом, то есть милицией, и перед неофициальным, неписаным, воровским; и неизвестно, что было хуже и опаснее. Но он пренебрегал и тем, и другим. Значит, прижало. А следовательно, он сам опасен вдвойне, потому что не этого «апельсина», так другого грабанёт. Нет, определенно Платон нашёл излишние хлопоты. И чего он попёрся с поста? Стоял бы себе среди ошалелой от весны публики, выскакивающей из зелёных снующих туда-сюда вагончиков, глазел на приезжих девчонок…

Между тем дверь подъезда распахнулась. Из неё на улицу выкатился «апельсин» и, как заведённая игрушка, покатился к следующей пятиэтажке. Ни старший лейтенант, ни дежуривший вор не успели и глазом моргнуть, как «апельсин» закатился в подъезд другого дома.

«Ошибся квартирой? — размышлял Ветушкин. — Не похоже…»

Гость Москвы держал курс уверенно, будто корабль под всеми парусами по известному фарватеру.

Оставалось наблюдать.

«Апельсин» таким же образом побывал ещё в нескольких домах, заходя только в один подъезд. Он явно торопился.

Ситуация нагнеталась.

Первым не выдержал дербанщик. А философствующий над странностью поведения приезжего Платон прозевал его маневр.

Когда «апельсин» выскочил из очередного подъезда и направился к соседнему, вор бросился к нему, сшиб с ног, вырвал чемоданчик и рванул между домами к невзрачным постройкам, к безлюдью. «Апельсин» не пикнул, едва поднявшись на колени, в ужасе замахал руками. Он лишился дара речи от внезапного нападения. Пыжик его отлетел в сторону, пальто мешало ногам.

— Стой на месте, раззява! — только и крикнул старлей и помчался вслед за удиравшим. — Жди меня!

Но старт его оказался запоздалым, ноги не были столь молодыми, а задачи решались разные. Убегающий всегда в выигрыше перед догоняющим…

Так что Ветушкин, тяжело дыша, возвращался к тому месту, откуда начал безнадёжную погоню, неся лишь чемоданчик, который вор выбросил в тот момент, когда опер дико страшным голосом заорал:

— Стой! Стрелять буду!

Стрелять он, конечно, не собирался, будь даже у него пистолет. Нельзя стрелять по спасающемуся бегством мелкому вору, не представляющему никакой опасности для его милицейской жизни. Да и кто видел, что это милиционер преследует преступника? Был Платон, как и подобает опытному оперу, в гражданке, поэтому особой суматохи не поднял: так бегут друг за другом два мужика, один убегает, другой догоняет. Одним словом, лишних свидетелей не было, да и сочувствующих тоже.

Самое обидное и смешное ждало Платона впереди, когда он наконец дотопал до дома, откуда стартовал.

«Апельсина» и след простыл. Что бы это значило?

Но вся эта история только начиналась…

Платон раскрыл чемоданчик, присев на скамейку у дома, вгляделся в содержимое, повертел в руках бумажки и опешил…

Жить по законам взаимной любви — соблазнительная роскошь, пренебречь этим — желающего не найти.

Дело, наверное, в другом: мало кому удаётся даже непродолжительную часть своей удачной жизни или, если не повезло, — многострадального существования — воспользоваться этим.

Так фарисействовал на вольную тему замечтавшийся Данила Ковшов, глотая набившие оскомину замечания и очередные наставления на оперативной планёрке, носившей тривиальное наименование «пятиминутка».

«Пятиминутка» длилась уже более часа, но был понедельник, никуда не денешься, во всех государственных учреждениях он у служивых людей начинался с этого. Предмет пристального внимания Ковшова, маленький плотный человек с большой облысевшей головой, вжатой до предела в плечи, сидел за прямоугольным столом, монотонным голосом перебирая нить совещания, изредка, где положено, повышал или тушил модуляцию до шёпота. Усиливал он её, когда метал гром и молнии, шёпотом, доверительно заглядывая в глаза, когда произносил сокровенные фразы: «Необходимо ужесточить требования…» — «Спрос со следователей и прокуроров должен быть немедленным…» или «Тогда уж не взыщите…» и тому подобные знакомые словосочетания.

Аудитория — дюжина людей разного возраста с залысинами и, наоборот, с вызывающей кудрявой шевелюрой, мужского и женского пола, восседала вдоль стен на стульях вокруг грозного стола начальника по всему периметру серого кабинета, ничем не примечательного. Опытные и умудрённые заранее расположились, конечно, по сторонам, тем, кто помоложе, замешкавшимся и запоздавшим, пришлось иметь честь сидеть прямо за столом и зреть в упор пронизывающее око наставника.

Ковшов как раз и испытывал такую оказию, поскольку припозднился, пока добирался тремя автобусами до работы; но неловкость первых минут давно прошла, и теперь, затосковав от монотонных истин, он расслаблялся философствованием.

Итак, предмет его пристального внимания, он же его непосредственный начальник на эту роскошь — жить по законам взаимной любви — не только не мог рассчитывать, но и, скорее всего, не имел никакого права и даже шанса.

Люди, посещающие его в кабинете по служебной или личной надобности, выходили оттуда неудовлетворёнными или, хуже того, разозлёнными, порой с криками и угрозами. Одни из них были народом служивым, теми самыми «винтиками и болтиками государевой машины», занимающейся борьбой с преступностью, иначе говоря, операми, следователями, прокурорами и другими работниками правоохранительных органов; другая половина — народом сугубо цивильным и, если так можно выразиться, жертвами, попавшими в жернова этой машины и некоторым образом пострадавшими от неё.

Поэтому, если первая половина от хозяина этого кабинета выскакивала, словно ошпаренная кипятком, или вылетала, будто на метле бабы-яги, глотая обидные разносы за проколы и упущения в работе, из-за чего не удалось поймать грабителя или, хуже того, обезвредить убийцу; то вторая половина в большинстве своем уходила не торопясь, сердито хлопая дверью с открытым недовольством, угрожая жалобами к высшему начальству в Москву и, конечно, к самому Генеральному прокурору.

Причин так себя вести у них было предостаточно: один несколько лет не мог вернуть себе похищенное, другой жаждал возмездия за потерянных навсегда близких, третий длительное время не мог найти родственника, без вести пропавшего, четвёртый… четвёртый мечтал избавиться от злобствующего соседа. Бывали и такие. Не найдя помощи в решении своих болячек в милиции, суде и других местных органах власти и управления, они безошибочно знали, — надо идти к прокурору района, а не получив нужного ответа там — в этот кабинет. Во всех этих случаях, конечно, все они были озлоблены, взвинчены и у последнего порога чиновничьей конторы оказывались буквально в буйном состоянии. Поэтому хозяин кабинета лишь морщился от очередного хлопка двери, проглатывал незаслуженные оскорбления и обидные угрозы и вертел головой. От того, видимо, она у него и казалась всё время вдавленной в самые плечи, а шеи не виднелось вовсе, будто её не было от природы.