Но по-другому реагировать он не имел права. Он, может быть, и хлопнул бы сам кого-нибудь из этих самых «винтиков» и «болтиков» по одному месту, но кто позволит? Реагировать на все их крючковоротства, волокиту и более серьёзные выкрутасы он мог одним, предоставленным ему законом образом — писать бумаги их начальству в Управление, где комиссар милиции по-своему решал их судьбы: кого миловал, предупреждая очередным «последний раз», а с кого, как сидоров-старший с сидорова-младшего, драл три шкуры…

Своих же, непосредственных подчинённых, он подвергал инквизиции на утренних разборках каждый понедельник. А с кем справиться сам не мог согласно служебному положению, на тех шёл с докладом к «самому», к прокурору области. Но случалось это редко и сразу становилось ЧП местного масштаба…

Человек этот, хозяин кабинета, в котором припозднилась начавшаяся рано утром «пятиминутка», имел должность начальника следственного отдела прокуратуры области, носил звание старшего советника юстиции — Виктора Антоновича Колосухина. Как особа, несмотря ни на что, почитаемая среди следователей, заслужил у подчинённых аж две клички: «папа» и «железный канцлер» вроде как тот, известный Бисмарк.

Неподалёку от Ковшова ёрзал на стуле Яков Готляр, заядлый курильщик страдал отчаянно, не скрывая рвущихся из его клокочущего нутра нетерпеливых чувств. Никогда не знавший запаха табака и спиртного известный недотрога Павел Черноборов грустил скупо, меланхолично поглядывая в окно. «Томочка» и «Милочка» — Тамара Стернова с Милкой Углистой обстоятельно и язвительно обсуждали очередной наряд Зининой, «припёршейся на работу опять чёрт-те в чём»; остальные начинали слегка дремать, а забывшийся Сашок Толупанов, закинув ногу на ногу, уже почитывал свежий номер «Футбол-Хоккея», тайком разложив газету на коленке. Одним словом, повертел головой Ковшов по всей компании сослуживцев, всё шло своим обычным размеренным чередом.

Колосухин, уставший наконец и сам от традиционных трудов, всё же добросовестно дотянул до последних цитат своего талмуда, покоившегося перед ним аккуратной стопочкой листов, исписанных мелким почерком. Оглядел слушателей довольным и значительным взглядом, запнулся на нахальном Толупанове, мигом свернувшем газету, хмыкнул и, взглянув на часы, объявил совещание оконченным. Время было без пятнадцати минут одиннадцать, точно в одиннадцать ему следовало бежать к Игорушкину, докладывать обстановку и оперативную сводку о происшествиях по области за прошедшие выходные; пришла самая пора брать тайм-аут.

Курильщики рванули на балкон, Черноборов к себе на третий этаж в «преисподнюю», как именовали следователи между собой кабинет криминалистики за его надёжную отдалённость от высокого начальства, а женщины настроились продолжить свои беседы за чашкой кофе. Ковшов решил проведать старшего следователя Федонина и отправился к нему, к Павлу Никифоровичу по старой дружбе его всегда тянуло.

Времени у всех хватало — Колосухин от шефа по понедельникам никогда раньше обеда не выходил.

Старшие следователи Федонин и Зинина в отличие от прокуроров отдела согласно статусу и рангу подчинялись непосредственно Игорушкину, потому от такого рода совещаний были освобождены. Прокурор области сам устраивал с ними «посиделки», как окрестила эти мероприятия бойкая на язык Зоя Михайловна Зинина. Наделённые такими и другими особенными привилегиями, Федонин и Зинина важность своих особ скрывать не стремились, держались степенно и отдалённо, а порой, со слов кадровика Течулиной, уважавшей дворянский сленг, «манкировали» всеми. Игра в их поведении, конечно, присутствовала, но не ко всем это относилось. Фронтовиков, даже ниже их по должности и званию, старых своих друзей из районных прокуратур области они никогда не чурались, наоборот, когда тот или другой с оказией или по вызову прибывал в аппарат, тотчас тащили к себе в кабинеты, обнимали-оглаживали в объятиях, поили чаем, расспрашивали, старались оказать любую житейскую помощь. Немного их уже оставалось, уцелевших в мировой мясорубке Великой Отечественной; на зависть молодым дружбу свою они свято чтили и друг друга берегли.

Поначалу, первое время работы в аппарате, Ковшов на собственной шкуре испытал жёсткость, сухость и недоверие аборигенов, но печальной участи капитана Кука[11] миновал, хотя долго натыкался на «ёжики» Зининой, не особенно любезно открывавшей душу чужакам, да ещё из «молодых да ранних».

Но прошло и это. Ветер изуродовал нос Сфинксу в жарком Египте и сгладил стены пирамиды Хеопса; вода точит камни, превращая их в песок; скоро и Зинина с ним обвыклась, начала считать своим, хотя он так и не занял вакантное место курильщика в их тесном кругу.

Старшие следователи оказались на месте: Федонин с увлечением листал какую-то книжку, Зинина, как всегда, крутила папироску в длинных красивых пальцах, костюм на ней, броский, явно импортного производства — предмет недавнего обсуждения двух кумушек — изящно облегал её стройное сухое тело.

«Вот что значит одинокая женщина», — невольно залюбовался Ковшов. Уступая в возрасте, она непостижимым таинственным образом всегда брала верх над всеми женщинами аппарата. Что за этим скрывалось? Особая сексуальность этой очаровательной особы, умение украсить себя нарядами и побрякушками, природное благородство или, наоборот, стервозность? Неискушённый в подобного рода тонкостях, Ковшов особо голову над этим не ломал, никогда не чувствовал в этом необходимости, но, познакомившись с Зининой, сразу усвоил для себя одно присущее ей свойство. Умный или простак, молодой или старый, партийный лидер, профессор или работяга — особь противоположного пола для неё всегда оценивался одним мерилом — мужик он или так, только штаны носит. Крепость духа и тела она чуяла удивительным женским нутром за версту. Ради таких она творила с собой чудеса, желая нравиться им и кружить головы. И справлялась, надо сказать, не хуже, чем с самыми запутанными уголовными делами, что приходилось ей расследовать. Перед мужиками не лебезила, искала одного. Пока, правда, безрезультатно.

— Гляди, — поднял Федонин глаза на Ковшова, — наконец-то уважили, знакомый из Москвы прислал. Мемуары самого маршала. Год уже гоняюсь… У нас нет нигде, а, говорят, ещё в шестьдесят девятом году издали.

Ковшов хотел взять книгу, протянутую ему Федониным, но, заметив заинтересованный взгляд Зининой, галантно протянул ей блиставший глянцем обложки фолиант с золотыми буквами: «Г.К. Жуков. Воспоминания и размышления». Зинина оценила жест кивком головы.

— Приятно иметь дело с настоящим кавалером, чёрт возьми, — расщедрилась на скупой комплимент она. — Эх, Ковшов, Ковшов, что же ты так поздно родился.

— Не повезло, Зоя Михайловна, — пожал плечами Ковшов.

— Да ладно тебе! Зоя Михайловна, Зоя Михайловна… — притворно обиделась Зинина. — Похвалила я тебя, а зря. Не можешь без намёков. Что ж я, такая старая? Паш, скажи…

— Кончай, Зойка, — одёрнул кокетку Федонин, — не задирай парня.

Зинина потеряла ко всему интерес, отвернулась к балкону, где Федонин зачем-то подвесил аккуратное зеркало в рамочке, заглянула в него, поправила причёску и бросила оттуда хмуровато: