- Ты, видно, не расслышал вопроса, мой друг. Ну что же, спрошу ещё раз: где сейчас находится воришка?

- Всё скажу, прошу вас…, прошу вас…!

- Ох и силён ты, Максимушка, в анатомии, как я погляжу! Обещал кишки выпустить, ужель оных от ушей не отличаешь? – хохотнул Толстой, а отец Ксенофонт, напротив, принялся говорить о милосердии.

Вспышка гнева прошла, и Максиму сделалось совестно за свой поступок. Нехорошие вещи творит с человеком война. Расчувствовавшись, решил даже помочь пленнику подняться, но тот заполз под стол и давай оттуда, сквозь всхлипывания, облегчать душу.

Оказалось, не выгонял он цыганёнка, а, разозлившись за укушенный палец, попросту продал. Кому, Максим вначале не понял. Смысл слова anthropophage, которое француз использовал вместо более привычного cannibale, дошёл не сразу, а только после бурной реакции графа, заоравшего, что Европа, почитай, не дикая Америка, людоеда здесь встретишь разве что в сказках, следовательно, и называть его будет вернее – ogre[148]!

Пленный из-под стола стал убеждать, что говорит чистую правду:

- «Чёрные пионеры»! У принца Евгения их один полк, а у нас было аж три: двадцать первый, сто восьмой и сто одиннадцатый линейные. Все набраны из негров, мулатов и креолов – выходцев с Карибских островов. Теперь почти никого из них не осталось – человек семьдесят, не более. Главный там – Кристоф Лузиньян, но его чаще зовут Томба Лузиньян. Этот человек происходит с ужасного каннибальского острова Гваделупа. Он и его люди выжили в России лишь благодаря тому, что не гнушались есть человечину. Ему и продал мальчишку.

- Позволь узнать, за какую цену? – поинтересовался Американец.

- Картуз был пустой…, – Редан замялся, – А Томба его наполнил.

- Что на это скажете, отче Ксенофонте? – повернулся к батюшке Толстой. – А ещё говорят, будто тридцать сребреников – мизерная плата. Так вот вам изумительная по силе притча про понюшку табаку.

Следует сказать, что священник твёрдо вознамерился наставить Толстого на путь истинный, для чего взвалил на себя тяжкую ношу – сделался духовником графа. Тот не возражал, ибо нашёл в тщедушном божьем служителе весьма крепкого полемизатора, стойко переносящего любые философические атаки.

- Сын мой, – спокойно ответил отец Ксенофонт, – когда Антихрист шествует по земле, перед его лицем не каждому по силам остаться человеком. Тебе бы самому устоять.

Отстав от священника, Толстой обратился к Виорелу Акиму и передал ему, ни бельмеса не разумевшему по-французски, суть истории, поведанной Реданом.

Графа с последним из цыган связывали отношения иные, нежели со священником. Ещё в Немцово компаньоны собирались под благовидным предлогом отправить Виорела Акима куда подальше. Но баро чуть ли не на коленях стал упрашивать Американца, чтоб взял солдатом к себе в ополченскую роту. Тот согласился, но выдвинул заведомо изуверское условие: ни при каких обстоятельствах Аким не должен употреблять цыганских выражений. Иначе – неизбежное изгнание. Баро согласился и с тех пор честно соблюдал договор. Но здесь не сумел удержаться и разразился истошными воплями:

- Плешка! Жювиндо, шяворро! Во жянав кай Елена!

- Ох, и надоел ты мне вождь. Просил же не говорить на этом ужасном языке! – гневно осёк цыгана Толстой, но тут же проявил великодушие: – Ну, да ладно, учитывая трагизм момента, гнать от себя твою особу не стану.

- Если Плешка жив, он может знать, где Елена! – взор Акима излучал надежду.

- Экий ты хитрец, вождь! – похлопал его по плечу Толстой. – Так и норовишь ближнего облапошить. Откуда твоему Плешке знать такое? Что несёшь, на что рассчитываешь? Думаешь, уши развесим и, высунув языки, побежим вырывать из пасти ogre поганого воришку? И всё лишь для того, чтоб потом услыхать твои извинения – мол, ошибся я, господа хорошие, малец ничего не знает? Вот тебе, любезный! – пышных цыганских усов коснулся аппетитный графский кукиш. – Это же надо! Я в таборе разглагольствую про свободу и перед Семёновым защищаю подлое цыганское племя, а мелкий паршивец в это время подбирается сзади и тибрит табакерку, шельма! Нет уж, пусть теперь его ogre жрёт в своё удовольствие.

- Я не вру, барин! – смиренно ответил Аким. – Сам посуди, Плешка выжил, и где-то был всё время. Где? Где он мог быть? Ты не знаешь нашего народа, барин! Ни один цыган не будет иметь покоя, когда древний враг похитил жрицу и Вуфа…и Книгу. Уверен, Плешка последовал за Мартей. И теперь он знает, где замок.

Крыжановский, который в продолжение разговора пытался ухватить Редана за край зипуна и таким образом извлечь его из-под стола, оставил сие занятие и осведомился:

- По-твоему, выходит, что юный Плешка успел побывать в Польше и вернуться? При этом оказавшись достаточно прытким, чтоб ускользнуть из лап Ордена, позволил себя схватить никчемному убожеству?

- Ох, баре, баре! – вздохнул цыган. – Как вы не понимаете, мальчик нарочно украл картуз, ведь эту вещь так легко опознать. И нарочно предал себя в руки этого…, чтоб картуз, как молчаливое послание, вернулся к хозяину. И теперь он ждёт спасения. И не только он, она тоже!

Максим умолк. Утверждение о том, что цыгане умеют прозревать грядущее, сомнений не вызывало. Фёдор же заявил:

- Можешь ведь говорить по-русски нормально, когда захочешь, не так ли, вождь? Однако следует кое-что проверить.

Граф прошёл к столу, наклонился, и добрым словом сумел убедить Редана покинуть убежище. Тот появился, страшный обликом и поникший главою. Без каких-либо колебаний француз подтвердил: маленький воришка сдался без сопротивления, в дальнейшем не пытался бежать, а, отдавая картуз, наглым образом ухмылялся.

- Опять врёшь, вражье семя! – зевнул Максим. – Прежде заявлял, что мальчишка укусил тебя за палец, а нынче – что сдался без сопротивления.

Редан покачал головой и пояснил:

- Укус я получил за то, что ударил его. В этом не лгу. Зато раньше лгал, когда уверял, будто в моей жизни не было проступка, заслуживающего смерти. Я забыл про мальчишку, так что рубите второе ухо, господин Дир! Рубите!

- Хватит с тебя и одного. Да кто из нас – без греха, – вздохнул Максим, – говори уж лучше, где обретается твой Томба.

Оказалось, что и это ведомо Редану. Ещё на подходе к Красному, когда стала слышна канонада, Даву призвал к себе Лузиньяна и велел раскинуть гадание. Людоед гадал на человечьих костях, и маршал часто прибегал к его услугам перед боем. В этот раз Томба возился долго, бросая кости, всякий раз рассматривал их с испугом. Закончив, принялся уговаривать Даву не вступать в сражение, а, сойдя с дороги, обминуть город лесом. Полководец не послушался гадальщика. Он полагал, что там, впереди, Император ведёт крупномасштабное сражение и отчаянно нуждается в своём маршале. Где ж ему было знать, что Наполеон укрылся в городе, предоставив итальянцев их участи, а канонада исходит от пяти сотен русских пушек, с безупречной позиции расстреливающих беззащитные колонны? Очертя голову, Даву устремился в мясорубку, но «чёрные пионеры» за ним не последовали. Томба увёл их к небольшому хутору с мельницей, чтоб там переждать, когда война откатится на запад, а потом безопасной дорогой покинуть пределы России. Пищи у людоедов вдоволь – ведут с собой человек тридцать пленников.