Прошло войско мимо Карачарова. Поставил Илья крест родителю на пепелище родовом, а священник греческий погибших отпел.

Рвался в бой богатырь, и отроки его зубами от ненависти скрипели – ведь их родителей тоже болгары примучили.

Видя такое их рвение к отмщению и сече, Добрыня, как мог, Муровлянина сдерживал, чтобы он вперед не заскакивал да от дружины не оторвался, а там бы голову не сложил или в полон не попал. Хотя знал Добрыня: Илья в полон не дастся! Заставы болгарские смели, как корова языком слизала. Те и сигнала подать не успели! Однако по лесам весть бежит быстрее войска, и скоро стали попадаться передовой стороже заставы без воинов – болгар камских. Успевали болгары отойти до подхода дружины княжеской. Так шли еще дней несколько, пока не ткнулись в дружину болгарскую, ставшую намертво и готовую к сече за все Болгарское государство.

Передовые отряды под командой воевод-русов с большими потерями начали пробиваться через многочисленные заслоны, стоявшие на пути к Волге. Болгарские воины были хорошо обучены, сильны и прекрасно вооружены. Владимир-князь уже сталкивался с их отдельными отрядами, ходившими набегами на земли, что были под рукой Киева, но с войском еще не сталкивался и не подозревал того упорства и мужества, с которым дрались эти воины.

Все медленнее, все тяжелее продвигались киевские дружины, пока наконец не стали совсем, а сторожи передовые донесли: впереди стоит войско болгарское.

Илье и его отрокам выпало идти в досмотр. Вышли ночью, двигались скрытно, бесшумно. Шли лесами и сырыми покосами, лугами и перелесками, родными с детства Илье. Это были места, где он родился, где вместе с отцом расчищал поля и выжигал лес, здесь неподалеку были их ловы и перевеси, здесь он впервые убил, еще совсем мальчишкой, первого своего медведя, подняв его из берлоги. Это были его места. И он – потомок рабов хазарских – эти земли считал отчиной, и не было ему этой земли дороже.

Они подошли, незамеченные, к лагерю болгар, и опытные гридни, да и сам Илья поняли, что перед ними не радимичи, не дреговичи. Лагерь был поставлен надежно и правильно. Округ него шел неглубокий ров с набитыми в дно кольями – самая злая преграда для конницы. Над невысоким, скоро сметанным валом в полроста по углам уже стояли небольшие башенки – защита таившихся там лучников. Правильными кругами стояли шалаши, юрты и шатры воевод. В центре круга – большой, около которого развевались бунчуки на высоких древках.

В лагере дымились костры, все еще спали, но у каждого костра подремывал костровой.

Илья никогда прежде не видел такого лагеря и такого воинского порядка. Он еще больше поразился, когда услышал протяжный длинный крик. Кричали по очереди несколько мужчин, выпевая какие-то непонятные слова…

Из шалашей, палаток и больших шатров стали выходить люди. Иные собирались на площади в центре лагеря, другие группами около шатров, третьи – у входа своих шалашей.

Разведчики киевлян разглядели, что они стелют на земле маленькие коврики, становятся на них коленями, оборотясь лицом все в одну сторону. Опять прокричали-пропели голоса, и весь лагерь одновременно склонился в земном поклоне.

– Гы-гы… – не утерпел молодой дружинник, глядя на сотни задов и спин, напоминавших хорошо уложенную булыжную мостовую.

Но гридень так глянул на него, что небывалец осекся. Тревожны были лица опытных русов, тревога передалась и славянам. Тихо отошли они к дружине. И только у самого лагеря рус Фрелаф сказал Илье:

– Это тебе не радимичи, не толпа несмысленная… Это – войско! Ох какое войско!

Это можно было Илье и не объяснять. Он сам видел, как слаженно, в едином дыхании, молились тысячи людей, и понимал, что они так же слаженно будут действовать и в бою.

– А какой они веры? – спросил он Фрелафа.

– Восточной! Басурмане, – объяснил рус. – Они ее не так давно приняли. Да еще не все. Половина при своих богах, в леса ушла, и раскололись поволжские племена, а вот поди ж ты! Как быстро в такую силу обратились!

– Вера у них единая, – сказал Илья. Хотя, вообще-то, монахи печорские, кои его исповедовали и причащали Святых Таин в подземных церквах, куда ходил он во все праздники, не приказывали ему много о вере говорить: «Не время!»

– Вера-то у них едина, – сказал еще один, доселе вроде и не замеченный Ильей рус. – Но вера-то у них нам чужая. И ежели мы ей поклоняться станем – не бывать нашей державе.

Илья с любопытством глянул на пожилого рябого воина. И спросил, чтобы вызнать побольше:

– А разве у русов и славян веры нет?

Рябой только рукой махнул:

– Какая это вера! Все розно толкуют и своим истуканам поклоняются!

– А разве ты Перуну, Велесу не веруешь? – спросил Илья.

– Был дураком – веровал! – сказал рус. – С Добрыней истукана в Новгороде ставил: умным – на потеху, дуракам – на соблазн. Сколь мы там народу накрошили сатане в угоду!

– А теперь что ж?

– А теперь, – сказал рус, бесстрашно глянув на Илью, – я христианин веры православной, пришедшей на землю нашу от грек!

Не стал ничего говорить ему Муромец, но это была единственная радость для него за весь поход. По тому, как было сказано и что было сказано этим незнакомым человеком иного, чем Илья, племени, он почувствовал брата своего.

* * *

Сшиблись через день, заутро. Без вызова поединщиков, без попыток переговоров. Короток был лучный бой, а потом одновременно двинулись навстречу друг другу передовые полки киевлян и болгар. Не доходя друг до друга, стали в две линии.

Из-за близко составленных щитов долго шел бой лучный. Била и та, и другая сторона настолько метко, что много раненых и убитых явилось до того, как попытались сойтись меж собою на мечах и копьях.

Простояли так-то до вечера, изнемогая в тяжких доспехах. Стояли так, бились стрелами и второй день. Кони начали падать под всадниками.

Дважды воеводы бросали полки в атаку, и дважды откатывались назад русы и славяне, оставляя убитых и раненых подле щетины длинных копий, высунутых из-за болгарских щитов.

После полудня по совету византийцев были отозваны за линию пеших дружинников все храбры и витязи на конях, в тяжелых доспехах.

Они построились колонной, во главе стал Илья, как самый сильный и тяжелый богатырь, справа и слева от него стали воеводы и витязи в тяжелых доспехах. По команде они подняли коней в рысь.

Полки раздвинулись. Набирая скорость, тяжелая конница пошла на пролом рядов болгарских. Тяжко застонала под копытами земля. Чувствуя, на какое страшное дело они идут, Бурушка поднялся во весь мах.

Разогнавшись, конница, как стальной таран, ударила в щиты волжских воинов. Напоролись на копья и повалились вперед кони и латники справа и слева от Ильи. Длинное копье задело его вскользь по плечу. Собственное тяжелое копье Илья уткнул и завяз им в мягком месиве тел, сквозь которое проламывались кони. Раскрутив булаву, Илья бил ею во весь мах по шлемам и головам, по плечам и щитам подъятым; с чавканьем и хрустом опускался железный калдаш! Несколько копий ударили Илью в грудь. От боли у него потемнело в глазах, затрещали сломленные ребра. Отхаркиваясь кровью, он продавливался вперед, скорее чувствуя, чем видя, что за ним вламывается в ряды стальной кулак тяжелой конницы, что в сомкнутых щитах болгар образуется сначала небольшая щель, а затем, как трещина в льдине, разрастается пролом.