Надо дать Саше еще один шанс – еще один шанс остаться в живых. Надо разузнать про него. И только если люди в поезде ничего не слышали про потерявшуюся экспедицию… или если скажут, что она погибла… тогда Мишель пойдет в Москву.

Завтра.

3.

По лестнице спускается человек. На нем брезентовый плащ, рот забран в намордник респиратора, на ногах болотные сапоги. Ему светят в лицо, наставляют на него стволы – к Полкану наконец вернулась бросившая его гвардия – а человек только приветственно поднимает руку в черной резиновой краге. Он просит:

– Не стреляйте.

Полкан подходит к нему вплотную, Егор изучает прибывшего из-за его кряжистой спины. Полкан радуется. Опускает автомат, принимается крутить самокрутку.

– О! По-нашему говоришь! Курить будешь?

Человек в крагах щурится в фонарных лучах, качает головой.

– Нельзя.

– Что ты будешь делать! Нам тоже, видишь, нельзя, а мы ничего, смолим потихоньку. Откуда прибыли, куда путь держите?

– Нам надо проехать. Нам надо дальше.

И Егор слышит в его голосе ошибку – не говор, не произношение, а что-то другое. Что-то как будто знакомое. Он слышит, а Полкан – нет. Полкан продолжает токовать:

– Надо им проехать! Вам проехать надо, а нам надо разобраться. Тут, друг ты мой любезный, граница государственная. Пока что тут она, агась. Ты вот, так я тебе скажу, в шаге от нарушения затормозил свою машину. Документы давай сюда, если есть, рассказывай, с какой целью, чего везем…

Он так расспрашивает этого человека, словно это не межгалактический крейсер с далекой звезды сел у них посреди колхозного поля, а китайцы приперли на телеге какой-то свой китайский контрафакт и пытаются в стоге сена переправить его в столицу, не оплатив пошлины.

– Нам нельзя тут долго стоять. Нам надо в Москву.

Интонация не такая. Битая мелодика. В нотах разговора фальшь. Не акцент, а как будто поет неправильно.

– Господи боже, еб твою налево, ты не понимаешь меня, что ль, мил человек? Или оглох?

Полкан своим толстым пальцем стучит себя по уху, и как будто бы дружески ухмыляется. Но человек кивает ему:

– Глухой.

Вот. Он не слышит себя сам, от этого и ноты врет. Егора озноб пробирает. Он трогает Полкана за рукав, но тот уже и сам своим пьяным чутьем угадал, на кого это похоже:

– Это что ж у вас, с того берега все глухие, что ли?

Человек качает головой: не понимаю.

– А читать-то, читать умеешь? Буквы знаешь? Или тоже дикий? Эй! На заставе! Карандаш с бумагой есть у кого?!

Несут журнал дежурств и карандаш, и Полкан, поглядывая недоверчиво на гостя, пишет на свободной странице: «ОТКУДА?» Тот кивает: понял вопрос. Полкан улыбается:

– Во! Пошел разговор.

– С Кирова. С Кирова мы.

Полкан пишет ему: «СОСЕДИ!»

Человек вроде бы под своим респиратором улыбается, кивает. Полкан ему тогда – «ЗАЧЕМ В МОСКВУ?»

– За помощью.

Полкан вычерчивает непослушной, отвыкшей от письма рукой: «ЗА КАКОЙ ПОМОЩЬЮ?»

Человек прочитывает это и поднимает на Полкана взгляд. Он не молод, старше коменданта, лет шестьдесят ему, наверное. Лицо в глубоких морщинах, искусано оспой. Глаза сидят глубоко – почти бесцветные, как замыленное рекой битое стекло. Он изучает Полкана, изучает и Егора за Полкановой спиной. Качает головой. Молчит.

Полкан улыбается ему нехорошо и пишет, приговаривая:

– Значит так, мил человек. Для начала мы твой поезд досмотрим, что ты там везешь. А потом в Москву позвоним и спросим – ждут они там тебя, красавца, или нет.

Человек читает комендантские каракули.

– Не можем ждать. Надо сейчас проехать. Там люди, в поезде.

Полкан меняется в лице:

– Так что ж ты сразу-то не сказал, едрить твою! Не очень-то им там здорово, над речкой стоять… Там, знаешь, газы ядовитые… Откатывай-ка, брат, назад свой поезд, и приходи к нам пешочком на разговор!

Но тот, не слушая и не читая, продолжает:

– К ним нельзя. Там запечатано все. У них туберкулез. Это мобильный госпиталь.

Полкан делает шаг назад – инстинктивно.

– Так ты что, хочешь, чтоб я вас, чумных, в Москву пустил? В столицу?! Откатывай поезд назад, живо!

– Нет. У нас другой надежды нет. Только на то, что там пролечат. Мне сказали, в Москве это лечат сейчас.

Полкан, зверея, малюет в тетрадке, ломая карандаш: «КТО СКАЗАЛ?!»

– Московские. Казаки.

– Мало ли что! Откатывай, кому сказано! Я без разрешения из Москвы тебя на сантиметр вперед не пущу, понял ты, Айболит ты херов?!

Человек кивает. А потом произносит не в тон:

– Мы вагоны задраили, как смогли. Но если мои больные из-за вас надышатся газов и умрут, это все на вашей совести будет. А назад я не поеду. Если я поеду назад, то это уже будет на мне.

Он отворачивается и тяжело забирается по лестнице обратно в тепловозную кабину. Полкан орет ему:

– Э! Эй, куда собрался?!

Но тот не слышит.

Полкан тогда с размаху лупит кулаком по борту – сука! И командует подобравшимся к нему Коцу и Свиридову:

– Р-разбирай пути к херам! Ни шагу они отсюда у меня дальше не проедут! И слышь? Чтобы к вагонам никто не приближался! Мало ли, в самом деле…

Он харкает поезду под колеса и уходит. Егор сипит вдогонку:

– Эу! А мост! А на мост?!

Полкан оборачивается наполовину и отмахивается от него, как от комара:

– Какое! Сам не видишь, че? Москве надо доложить! Потом!

Он удаляется, Свиридов бежит за инструментом, Коц остается глядеть на локомотивную громаду; внутри тихо, но в глубине, в кварцевой толще запыленных окошек, бродят призрачные огни. Он там не один, этот человек, который к ним спускался.

Егор делает неуверенный шаг в запретном направлении – к вагонам. Но его начинает укачивать: ниппель, который держал в нем давление, пропускает воздух, и Егор сдувается. Сегодня нет больше сил. Завтра.

В любом случае, теперь этим всем занимаются взрослые.

4.

Всю ночь на заставе горят костры: в их свете копошатся дозорные, разбирают пути по приказу коменданта. Полкан боится, что поезд может пойти на прорыв, а других способов задержать его нет.

Время от времени Полкан вылезает на крышу проверить – стоит состав или все же дал задний ход? Состав застыл на месте, и то, что дороги вперед больше нету, кажется, там никого не тревожит.

В очередной раз спустившись к себе, Полкан опять снимает трубку и бурчит телефонисту: