Но Ринат не отступается.

– Короче, звонили тебе или нет, Сергей Петрович? Что говорят – пускать, не пускать?

– Не звонили! Тебе-то какое дело, свиное ты рыло?!

Ринат скалится, хрустит кулаками.

– Ох ты… Ну а что, если мы им не нужны, может мы бы и вообще – черный флаг выбросили бы, а? Были бы вольной таможней, короче, жили б не тужили… Взяли бы с паровоза процентик, и пускай ехал бы себе. А спохватятся – тогда и разберемся!

Полкан передумывает запихивать в кобуру свой «Стечкин», а оставляет его в руке.

– Мне про таких, как ты, знаешь, что казаки сказали? Что у них таких вешать положено, за призывы к измене Родине! А не церемониться, как я с вами тут цацкаюсь!

Люди чуть дают заднюю. Ринат только стоит, лыбится.

– Вот и хорошо, что эти ублюдки сгинули к шайтану, Сергей Петрович. Туда им и дорога.

– Да пошел ты!

Он харкает Ринату под ноги и уходит – а по пути смотрит людям в глаза; кто кивает ему с уважением, а кто отворачивает лицо. Поднимается к себе, запирается на ключ. Снимает трубку, жмет кнопки, просит у телефониста Москву. Телефонист спрашивает:

– Подождете?

А Полкану кажется, что он слышит в его голосе, в этом как будто бы вопросе, издевку.

– Это ты у меня дождешься! Давай соединяй живо, сучий потрох!

Гудки идут долгую минуту, наконец кто-то подходит.

– Алло! Это Ярославский пост, Пирогов! По поводу транзита поезда с туберкулезными! Генерала Покровского мне!

Там мнутся, кашляют, думают, потом говорят:

– Генерал Покровский арестован. Ваш вопрос находится на рассмотрении, но до назначения нового ответственного должностного лица мы тут вряд ли что-нибудь сможем вам сказать. Вам сообщат, когда…

– Да идите вы на хер! На хер! К херам собачьим!

Полкан швыряет трубку об стену, поднимает и швыряет еще раз. От трубки сыплются пластмассовые осколки. Он поднимает ее еще раз – гудок все еще идет, хотя и гнусаво, как будто через сломанный нос кто-то ноет.

– Караулку дай мне. Ямщикова в кабинет ко мне, и Никиту тоже. Да, и Коца еще, если найдешь.

Все, кого он вызвал, собираются у него за полчаса. Полкан проверяет, плотно ли заперта дверь, глядит, как всегда, в глазок – что там на лестнице. Потом оборачивается к Никите.

– Ну что, Никит Артемьич. Не думали мы, не гадали, а твое время опять пришло.

Мишелькин дед моргает, крякает, но не спорит.

– Сейчас проведешь товарищей в арсенал, покажешь им свое хозяйство. Ночью сегодня будем мост минировать. Если эти суки назад не хотят, придется им тогда вверх.

9.

Телефона Егор так и не находит, хотя и переворачивает напоследок в кольцовском гараже все вверх дном. Уходит, комкая в кармане перепачканную страничку из чужого паспорта. А в голове у себя комкает мысли о том, что могло случиться с Кольцовым.

Если они разлочили телефон… Включили его и вскрыли… Что могло после этого произойти? Из-за чего такая ссора? Нельзя поверить, что просто ради аппарата – не получается. Тогда – из-за того, что в нем?

Узнали что-то? Что-то поняли? Получили сообщение? Звонок? Карта сокровищ там, екарный бабай, сфоткана?! Что там такого может быть, чтобы один друг другого руками до смерти забил?

Или все – подстава? Оба узнали что-то, чего им знать нельзя было, и поэтому их убрали… А дверь изнутри… Ну, как-то подстроили тоже. Но кто? Поп заперт, больше некому…

Звонят обедать, и Егор заворачивает в столовую.

На обеде нет ни матери, ни Полкана. Гарнизонный повар с виноватым видом лично раскладывает по тарелкам чахлые корешки, клянется, что вываривал их, сколько мог, и что они пробованные-перепробованные.

Люди урчат зло.

– Хорошо ему, гниде, от консервов отказываться. Глядишь, сам-то не коренья жрет, а тушеночку…

– Брезгует нашим-то столом! Свой, небось, побогаче!

Лев Сергеевич пытается этих диссидентов миролюбиво разубедить:

– Ну, скажешь! С Москвой, наверное, просто разговаривает. Придет. Мы тут, братишка, в одной лодке все!

– Черта лысого, Сергеич! У нас своя лодка, у него своя! Наша ко дну идет, а он еще побарахтается! Ты не видал его вчера, а мы-то тут видали. Весь в подливе обрызган, так и несет этой тушенкой от него, с самогоном пополам!

Егор съеживается. Надо сейчас встать, защитить Полкана, но он втягивает голову в плечи. Они же видят его, видят и при нем все это говорят; может быть, как раз ему и говорят даже.

– Да ну, брось ты! Он бы не стал! Егор! Ну ты-то что молчишь, скажи за батьку!

За батьку. Надо сказать им, что Полкан не батька ему, и никогда не был им, и не будет никогда. Но нельзя – потому что по всему выходит так, что Егор барахтается в той же самой лодке, в которой отплывает от тонущих людишек Полкан. Жрал с ним тушенку – давай, отмазывай. За все платить надо.

Егор отрывает голову от тарелки, в которой валяется этот тошнотный корень, и произносит:

– Нет, конечно. Вы офонарели все, что ли?

И натыкается прямо на ухмыляющегося Ваню Воронцова. На Ваню, которому только вчера сам всучил сворованный у Полкана мясной снаряд. Ваня улыбается:

– Давай, давай, потрынди.

– И ты потрынди давай.

Егор доедает, зажмурившись, эту мерзотную дрянь из своей миски, и, ссутулившись, выскальзывает из столовой. Люди голодно рычат ему вслед.

Вот, что ему нужно: один, последний, разговор с отцом Даниилом. Спросить про Кольцова с Цигалем, спросить про чертов поезд, спросить про свою избранность. Спросить и посмеяться ему в лицо, потому что в прошлый раз он за этот бред его высмеять не успел.

Егор вламывается к себе домой.

– Мааам! Ты дома?

Никто не отзывается. И все-таки он заглядывает в ее спальню. Мать лежит в постели, смотрит в потолок.

– Мам! С тобой все в порядке?

Она переводит взгляд на него, но ничего не отвечает.

– Мам! Ты че?

– Голова очень болит.

– А! Ну ты это… Держись. Скажи, если будет плохо.

– Мне плохо, Егор.

– Ну, я имею в виду… Это.

Он застревает на ее пороге, хотя собирался разобраться с этим делом за минуту.

– Тебе… Ну, помочь как-нибудь?

Мать качает головой. Егор тогда как идиот переспрашивает:

– Все в порядке?

– Ты умеешь людей прощать, Егор?

– Я… Ну ма, ну че ты начинаешь?

– Я вот – не очень.

Егор щелкает языком от нетерпения.