Мы все находились на разных стадиях созревания. У Шарлот уже выросли полноразмерные груди, которые отбрасывали тень в форме полумесяца посередине торса. Марианна словно не замечала, что у нее подмышками растут волосы, а может, в ее родной Колумбии на это не обращают внимания. Я была плоская, как доска, и ничем не зарастала, что меня полностью устраивало, но не могла заставить себя не глазеть на других: рассматривала круглые попы в раздевалке и темные волосы, вылезавшие из-под купальников. «Тебе нравятся и девочки тоже?» — крикнула мне вожатая Лиз, заметив, что я пялюсь на ее болтающиеся сиськи, пока она переодевается.

На запахе пота я буквально помешалась и чуяла его повсюду: в ванной, в воздухе при игре в кикбол, на щетке для волос, которую мне одолжила Эмили, потому что моя старая покрылась какой-то плесенью. Я не представляла себе, как можно жить, источая подобный запах. Все равно что вонять луком. Но вот однажды я почувствовала его, сидя на собственной кровати в час отдыха. Я могла поклясться в этом: не очень сильный, но явственный, и пахла моя футболка. После недолгого обследования я пришла к выводу, что источник — справа подмышкой. «Это я обнималась с Шарлот», — решила я совершенно искренне и тут же настрочила письмо домой, описав весь ужас ситуации. «Как мне поговорить с Шарлот, чтобы ее не обидеть?» — вопрошала я.

В ответном письме папа деликатно объяснил, что запах пота трудно передать, и, быть может, для собственного спокойствия мне стоило бы купить натуральный антиперспирант, когда мы в следующий раз поедем в «Уолмарт».

* * *

На первую вечеринку нас привезли в «Скайламар», лагерь в сорока минутах езды от «Фернвуд-Коув». Большое похожее на амбар помещение заполнили прыщавые мальчики в рубашках с коротким рукавом и мягких туфлях. Из слабенькой стереосистемы пели *NSYNC и Брэнди. Девочки нервно танцевали в центре, мальчики слонялись по периферии, наливаясь фруктовым пуншем. Уже вечером я отправилась в ванную и застала там подростка, который бешено мастурбировал над унитазом.

В сумерках я разговорилась с одним четырнадцатилетним юношей из Нью-Джерси по имени Брент. Он был статным, на голове бейсболка, а нос как у боксера, немного приплюснутый. Я сказала, что хожу в школу в Бруклине, но он не понял, где это, потому что «не силен в геометрии». Через двадцать самых долгих минут в истории Брент спросил, не хочу ли я выйти с ним на заднюю веранду — как я поняла, это было закодированное приглашение по-птичьи потереться клювиками.

— Извини, но мне кажется, мы недостаточно хорошо знакомы, — ответила я. — Если хочешь, я дам тебе свой адрес, а как пойдет дальше — посмотрим.

И ушла. По словам Эмили, он показал мне вслед средний палец.

Весь вечер меня не отпускало необъяснимое чувство, будто все вокруг мне знакомо, такое постоянное дежавю. Когда-то я уже побывала в «Скайламаре» и знаю это место: холм, усыпанный домиками, и кафе на въезде. Ночью, лежа в постели, я сообразила: это же «Винона». «Скайламар» построили ровно там, где когда-то находился мамин лагерь.

Именно сюда мама десять лет подряд приезжала как домой, здесь она познакомилась с теми, кого до сих пор называет сестрами, несмотря на разделяющие их пространства и идеологии. Здесь она сыграла Ретта Батлера в летнем театре, узнала райский вкус макарон с сыром быстрого приготовления и подцепила вшей, из-за которых ее криво и коротко остригли. Здесь родители ее высадили и, надев свои лучшие шляпы, укатили в семинедельную прогулку по рекам Европы.

* * *

Родители были полностью уверены, что я больше не поеду в «Фернвуд-Коув». Несмотря на светлые моменты, звоня домой, я каждый раз истерически рыдала и ныла: «Ну пожалуйста, заберите меня, я очень прошу!» Мне казалось, что соседки недолюбливают меня, а вожатые не понимают. У меня развилась «аллергия на дерево». Я прогуливала общие игры, танцкласс, еврейскую школу.

Никто не мог предположить, что я проявлю стойкость. Но в декабре, когда приблизился крайний срок подачи заявок, неожиданно для родителей (и самой себя) я сказала:

— Хочу дать лагерю еще одну попытку.

— Точно? — спросил папа. — Тебе вроде бы не слишком понравилось.

— Вот именно, — согласилась мама. — Ты можешь ходить в дневной лагерь. Или вообще обойтись без лагеря.

— Точно, — ответила я. — По-моему, мне это нужно.

* * *

Часть моих воспоминаний о лагере на самом деле принадлежит маме. Некоторые вещи я представляю очень живо, но они взяты из маминых рассказов на ночь. Например, я никогда не жарила тесто на палочке и не заполняла получившееся отверстие маслом и джемом. Это делала мама. Я никогда не подглядывала, как девушки-вожатые целуются на площадке для стрельбы из лука, прижимаясь к мишени и засунув руки друг к другу в шорты. Это в лагерь «Винона» мальчишки, одетые в короткие курточки, приплывали по озеру на лодках, причаливали в сумерках и штурмовали берег, как вражеское племя. И хотя в нашем случае мальчиков привозила вереница церковных автобусов, я до сих пор вижу как наяву: вот они привязывают лодки и врассыпную несутся к вершине холма, готовые захватить нас в плен.

Случается, в компании я рассказываю одну из этих историй: про любовный акт лесбиянок, про то, как приготовить на костре вкуснейшее лакомство, — и в какой-то момент внезапно осознаю, что вру. Самые дорогие воспоминания, лучшее, что было в «Фернвуд-Коув», — было вовсе не со мной. Это воспоминания другого человека. Мои истории из рук вон плохи. Кому понравится слушать о том, как я пряталась в ванной, чтобы принять лекарство от ОКР? Или валялась дома с мигренью, когда остальные уехали на матч? Не то воспоминание, которым интересно поделиться с публикой. И не каждому расскажешь о приступе поноса, застигшем меня во время долгой прогулки по каньону. А песен я никаких не запомнила.

* * *

Как и дома в Нью-Йорке, моими «лучшими друзьями» в лагере были взрослые — те, кто там работал.

Вожатые представляли собой очень пеструю группу, идеальный материал для первых сезонов «Реального мира». Девушки с пирсингом в пупках и татуировками на щиколотках. Парни-мормоны в пролетарских майках, фанаты гангста-рэпа. У всех, даже у толстых, были мускулистые загорелые ноги. Все как будто околдовали друг друга, покорились собственной красоте и молодости. Я поняла это однажды ночью, лежа на втором этаже кровати и наблюдая в окно, как они кувыркаются на причале, сверкая большими белыми задами, вместо того чтобы «обеспечивать нашу безопасность».

В первое лето меня влекло к студенту по имени Будду Бенгей из Западного Массачусетса, носившего веревочные сандалии, как Иисус. У него были рубцы от угрей и чудовищные большие пальцы ног, но он говорил почти как Мэтью Перри — так бесстрастно, что даже обычные слова звучали смешно. Мы общались мало, но как-то раз, во время набега на кухню, он взял меня в охапку и отнес в дом. Я колотила его в грудь, потрясенная тем, что он ко мне прикасается. Кажется, от него пахло дезодорантом — настоящим, а не органической мутью, которой пользовался мой папа.

— Ничего не выйдет, барышня, — произнес Будду, опустив меня на землю перед дверью Дома Зимородков. У меня так дрожали ноги, будто я несколько недель не вставала.