— Еле тебя нашел! — Мощная ладонь шлепнулась мне на плечо.

На Щербатина было просто приятно посмотреть — круглощекий, полнокровный, донельзя довольный жизнью.

— Ну, пехотинец Беня, доложи обстановку!

— Вот она, обстановка. — Я кисло улыбнулся и кивнул туда, где шестеро ульдров впряглись в огромное металлическое корыто и волокли его к лесу. Соплеменники подбрасывали им камни и выкорчеванные пни.

— М-да, — проговорил Щербатин. — Технологии будущего во всем великолепии. В девятнадцатом веке один мечтатель написал: недалеки те времена, когда специальные машины будут подавать мешок на спину работнику, чтобы тот спокойно мог донести его до подводы.

— Вот они, специальные машины. — Я кивнул на ульдров.

— А как ты с ними общаешься?

— О-о, это очень просто, — сразу оживился я. И затем, найдя глазами ближайшего ульдра, рявкнул на него: — Ко мне!

Союзник подошел с большим булыжником в руках. Он с любопытством смотрел на нас и ухмылялся.

— Положи на землю! — скомандовал я. Он охотно послушался, бросив камень под ноги. — А теперь закрой глаза!

Он зажмурился, и я с размаху врезал палкой по волосатой смеющейся роже. Ульдр схватился за нее, заорал, но потом снова заухмылялся, схватил свой камень и потрусил прочь.

— Главное — вежливость и такт, — пояснил я Щербатину.

Он растерянно моргал, глядя то на меня, то на электродубинку.

— Я не верю своим глазам, — сокрушенно сказал он. — За что ты его?

— За нетленные ценности и за великие принципы. А ты как думал? Все работают, а он стоит тут, рожи корчит.

— Ну ты даешь… Беня, я тебя не узнаю.

— Постой здесь подольше, и ты тоже себя не узнаешь.

— Что с тобой творится? Вьетнамский синдром?

— Никакого синдрома. Нормальная рабочая обстановка. Ну а как у тебя успехи? Скоро станешь главнокомандующим?

— Не все сразу. — Щербатин загадочно улыбнулся.

Он повернулся к обширной панораме строительства и, кажется, залюбовался. Под нами стелился ровный склон холма, по которому катались строительные машины, тянулись трубы, суетились, как муравьи, сотни людей. На глазах кусочек дикой природы превращался в благоустроенный человеческий мир.

— Ты чувствуешь волнующую атмосферу колониальных войн, Беня? — восторженно проговорил Щербатин. — Есть в этом какая-то тайная прелесть. Замысловатый узор, сотканный из противоречий. Жестокость кровожадных аборигенов против холодного разума колонизаторов, дикарские обряды против достижений науки, соломенные хижины на пути у шагающих танков. И во всем — дух какой-то новизны, свежий ветер, музыка иной жизни…

— Тебе, Щербатин, только накачки перед новобранцами проводить… — пробормотал я. — Где нахватался этой лирики?

— Хорошая жратва и теплая постель иногда настраивают на лирический лад, Беня. Я думал, ты это знаешь. Бывает, после доброго ужина в кругу друзей начинаю задумываться — а не построить ли приют для ивенкских детей, чьих пап и мам размазали по земле наши штурмовики…

— Лучше построй приют для меня. В этих пластмассовых домах скапливается какой-то дрянной запах, кроме того, там любят селиться пауки и многоножки.

— Это плохо, — огорчился Щербатин. — Нам ведь тоже придется пожить в пластиковых домах.

— А чего вы вообще сюда приперлись?

— База теперь будет здесь.

— Это я слышал, но зачем?

— База тонет. Тонет в собственном дерьме.

— А если серьезно?

— Ты давно там не был? Там все залито водой. В нашей казарме уже по колено, оттуда всех выселили. База тонет в болоте.

— Но там же дренаж, каналы, насосы…

— Да-да, но все бесполезно. Такое чувство, что земля опускается. Был бы ты поэт, написал бы, что она не может нас больше терпеть.

— Так она и здесь может не утерпеть…

— Нет, здесь потерпит. Как-никак, сухое место на холме, крепкая почва, старые деревья. Никакой мелиорации не надо. Обустроимся — будет вообще хорошо.

— М-да, будет хорошо… — проговорил я, вспомнив пророчества дяди Коли.

— Этих обезьян отсюда, конечно, уберут. Пленных ивенков тоже перевезут куда подальше…

И тут мы оба замолкли, переглянувшись с недоумением. Что-то происходило. Ульдры один за одним бросали работу и замирали, прислушиваясь. Никто не ухмылялся, не дубасил приятелей, не кидался булыжниками. Они просто стояли и слушали. Никогда еще я не видел их такими смирными.

— Что это? — тихо проговорил Щербатин. — Ты слышишь?..

— Слышу, — так же тихо ответил я.

В воздухе возникла какая-то дрожь. Вернее, не дрожь, а глухие ритмичные удары, пока еще едва уловимые. Словно глубоко под землей стучали огромной свинцовой колотушкой. Но земля была спокойна, звук шел не из нее.

— Щербатин, что это? — Мне уже стало не по себе.

— Не знаю. — Он, похоже, испугался не меньше меня.

С ульдров понемногу сходило оцепенение. Они начали скулить, подпрыгивать, беспокойно перебегать с места на место. Некоторые падали на землю и зажимали уши кулаками. Они не находили себе места, словно кошки, учуявшие близость землетрясения.

По склону бегом поднимались несколько наших бойцов, тревожно перекликаясь на ходу.

— Что там такое? — крикнул я.

Мне не ответили. За спиной засвистели двигатели — от ворот поднялись в воздух один за другим четыре реаплана. Ульдры уже впадали в истерику, они визжали, бестолково бегали кругами, сталкиваясь и падая. Некоторые бросились к забору и полезли на него, но тут же спрыгнули и бросились обратно. Зарождалось коллективное сумасшествие.

— Команда «Крысолов» — общий сбор! — донесся истошный крик Отон-Лида.

Два десятка человек в зелено-голубых шлемах быстро собрались вокруг командира, надеясь хоть что-то понять.

— Двое в казармы за оружием! Остальные к периметру. За мной, бегом!

— Что творится? — загомонили бойцы.

— Ивенки! — заорал Отон-Лид. — Всем к периметру, бегом, бегом!

Мы дружно сорвались с места. Щербатин тоже бежал за нами, ему страшно было оставаться одному. Мы мчались на противоположный край поселка, туда, где располагались закрытые сектора для пленных.

И тут я понял — странный звук, который навел столько переполоха, был хором сотен голосов. Пленные ивенки стояли стеной, прижавшись к забору локального сектора, и пели. Они пели!

Я никак не мог понять, чем опасно их пение и почему мы все куда-то бежим. Ветер свистел в ушах и мешал слушать, а между тем звуки ивенкской песни захватывали меня, цепляли за сердце, волновали, тревожили. Я невольно сбавил шаг. Я должен был услышать их голоса — это было именно то, что мне хотелось сохранить, унести с собой. Я в тот момент готов был просто встать и слушать, и пусть мир проваливается сквозь землю!