Грановский, конечно, не захватил с собой повязку, но дело было даже не в забывчивости старого адвоката. Грановский об этом подумал, но было не совсем удобно вести разговор с человеком, которого пытаешься склонить на свою сторону, и одновременно прятаться от него за стерильной маской. Хорошо, что сам больной проявил инициативу. Семен Иосифович почувствовал к нему расположение и благодарность.

– Сядьте подальше и рассказывайте, зачем пришли. Только покороче. У меня не так много сил. Приблизительно через полчаса у меня процедуры.

Александр вытащил из кармана больничной пижамы часы и сверился со временем. Семен Иосифович вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть интересную вещицу в руках Данилкина. Он знал толк в старинных вещах и даже являлся обладателем неплохой коллекции раритетов. Поэтому карманные часы с замысловатой змейкой-цепочкой сразу же привлекли его внимание. Слишком уж нелепо смотрелась эта, вне всяких сомнений, дорогая вещь в руках заросшего щетиной человека в синей с полосками пижаме.

– Откуда это у вас? – не удержался адвокат от вопроса. Он даже протянул вперед руку, чтобы потрогать это чудо.

Но часы моментально исчезли в кармане хозяина.

– Это семейная реликвия, – буркнул больной, всем своим видом показывая, что вопрос для обсуждения закрыт.

Защитник был вынужден смириться.

Встреча проходила в небольшом закутке больничного коридора. Рядом с окном, замазанным белой краской, находилась кушетка. На нее и уселся Данилкин. Грановский предусмотрительно отошел в дальний угол…

Семен Иосифович кратко сообщил суть проблемы. Александр не проявил интереса.

– Что вы хотите от меня? – задал он прямой вопрос.

– Вы заинтересованы в наследстве? – осведомился Грановский.

Больной закашлялся. Его трясло долго и мучительно. Плечи ходили ходуном, и казалось, что душа рвется наружу из немощного тела. На лбу выступили капельки пота. Он отвернулся к стене, стараясь скрыть от адвоката свои страдания.

Когда приступ прошел, Александр вытер слезящиеся глаза:

– Вас интересует, нужны ли мне отцовские деньги? Надеюсь, ответ вам ясен. Посмотрите на меня. Я обречен. Жить мне осталось от силы месяц. Для чего мне наследство?

Грановский молчал. Ситуация, конечно, щекотливая, но задать этот вопрос Данилкину он был обязан.

– Если вам не требуются деньги, может, разумно будет оформить отказ от ваших прав на часть отцовского имущества?

– И что тогда?

– Тогда ваша сестра Светлана станет единственной наследницей.

Гримаса боли исказила лицо мужчины. На этот раз речь не шла о физических страданиях.

– Вы хотите, чтобы я думал о благосостоянии этой дряни? Да мне проще завещать деньги этой чертовой больнице, где я сдохну через несколько недель!

Больной настолько был взволнован, что на какое-то время перестал кашлять.

– Вы, конечно, думаете, что я обозленный больной зэк, сукин сын и эгоист. Но это не так! – Александр рванул ворот пижамы. Дыхание стало прерывистым. – Если бы вы знали, что мне пришлось пережить, вы бы встали на мою сторону. Меня предала собственная семья. Семья, которой я некогда гордился. От меня отвернулись все: отец, мать, сестра. А я ведь не сделал ничего дурного. Если бы вы знали мою историю…

– Мне она известна. Успокойтесь, прошу вас! – Грановский комкал в руках носовой платок, забыв о необходимых мерах предосторожности. – Я не как адвокат, а как простой человек могу сказать вам, что не осуждаю вас. Да, в результате ваших действий погиб человек, но вы не желали его смерти. Это была трагическая случайность!

– Вы знаете это, да?

В глазах Данилкина было столько надежды и мольбы, что Семен Иосифович повторил еще раз:

– Да, это была только случайность!

– Но тогда вы должны меня понять. Почему со мной так поступили? Я уже не виню ни суд, ни ту проклятую девчонку, из-за которой я ввязался в драку. Почему моя семья не поверила мне? Они исключили меня из своей жизни. А ведь я так нуждался в их поддержке… Теперь же вы предлагаете мне вспомнить о том, что у меня, оказывается, есть сестра. И она нуждается в деньгах! Есть ли мне до этого дело?

– Вообще-то я здесь не потому, что защищаю интересы вашей сестры. Если признаться честно, ее проблемы меня не касаются. Мне не безразлична судьба другой девушки, молодой и красивой. Она, как некогда и вы, стала жертвой чудовищного стечения обстоятельств и на настоящий момент находится в тюрьме.

– Кто это?

– Ее имя вам вряд ли что-нибудь скажет. Елизавета Дубровская.

– Дубровская?

Грановскому показалось, что больной вздрогнул. Странно. Было ли это проявлением болезни или такой эффект произвело само имя?

– Позвольте, вы с ней не встречались?

– Нет, конечно. – Возражение Данилкина прозвучало слишком поспешно. – Откуда? Просто она защищала одного моего знакомого.

– Понятно… Так вот. Может, вы окажете услугу не своей сестре, а этой самой девушке. Я не буду посвящать вас во все тонкости ее дела, скажу лишь, что у меня имеется план и, возможно, мне удастся помочь ей. Разумеется, она будет вам благодарна.

– А зачем мне ее благодарность на том свете? – ощетинился больной. – Я разочаровался в женщинах, господин адвокат! Моя мама, нежная и замечательная, когда-то написала мне в письме: «Прости, сынок, но мы постараемся сделать так, чтобы твоя история не стала известна окружающим. Тебе ведь этим не поможешь, верно? Твоей девушке я сказала, что ты уехал на Север. Друзей мы потихоньку отвадили». Сестра поступила еще круче: «Не звони мне и не пиши. Не хватало, чтобы в школе узнали, что мой брат – уголовник». Не знаю, как успешно им удавалось водить за нос окружающих, но меня они похоронили заживо.

Данилкин волновался. Он уже не сидел, сгорбившись, на кушетке, а мерил шагами маленькое пространство больничного коридора.

– Но при чем здесь Дубровская? – прекратил его самоистязание адвокат.

– Вы опять про нее! – махнул рукой Александр.

– Конечно. Вам будет легче, если через несколько лет ее постигнет ваша участь и она загнется на больничной койке? Хотя я думаю, что это произойдет намного раньше. Видите ли, она очень доверчива и ранима. Она не умеет постоять за себя. Мне ли говорить вам, что делает с такими, как она, тюрьма?

– Расскажите мне о ней, – внезапно попросил Данилкин.

Грановский если и удивился, то не подал виду. Он чувствовал, что в разговоре наступил перелом. Появилась слабая надежда на удачу.

Семен Иосифович всегда любил выступать. Публика боготворила его, и это было ему известно. Но никогда еще в своей жизни он не посвящал свою речь одному-единственному слушателю, как сделал это сегодня, в крошечном больничном закутке, вдалеке от судей и журналистов. Это был театр одного актера и единственного зрителя.