– Всё равно нужна бумага, чтобы было, на что ставить эту печать, – резонно возразила Флора, принимая знак власти. – Отчётности никто не отменял.

– Я рад, что не ошибся! – Улыбка старика стала ещё шире. – Вижу, что ты предельно ответственно отнесёшься к службе нашей прекрасной Империи на новом высоком посту.

– Ни у кого не вызовет удивления столь стремительная карьера? – Она вдруг почувствовала, что какая-то часть её души испытывает тихую радость от нового назначения, и от этого стало невыразимо стыдно.

– О нет! – поспешил успокоить её Великий саган. – Это даже не моя инициатива. Директива пришла из Ниневии. Но не скрою: мне было приятно и радостно воплотить её в жизнь.

– Как и все директивы, который приходят из столицы, – попыталась съязвить Флора, однако сановник воспринял её слова со всей серьёзностью.

– Да, конечно. Величайшие умы Империи уверенно ведут нас к неминуемой победе и дальнейшему процветанию.

Они расстались в просторном и пустом вестибюле. Великий саган шаркающей походкой двинулся вверх по широкой мраморной лестнице, а Флору один из свитских проводил к боковой двери, поспешно забежал вперёд, услужливо распахнул скрипучую покосившуюся створку, открывая дверь в зал с высоким потолком и множеством окон. Правда, стёкла в большинстве из них были выбиты, но кто-то уже успел смести осколки стекла и обломки лепнины, свалившейся с потолка на пол из красного гранита, в одну кучу, которая сверкала, как гора самоцветов, прямо посреди зала.

– Извольте туда… – Клерк указал на серую ширмочку, установленную между противоположной от окон стеной и грудой битого стекла. – Там стол есть. И стульчик стоит.

– Мне нужны перо и бумага.

– Всё уже приготовлено, – заявил клерк, слегка поклонившись. – Прикажете принести каких-нибудь напитков?

– Ничего не надо, – сказала она, глядя мимо мелкого чиновника, который трепетно, с должным подобострастием ловил каждое её слово.

– Сию минуту. – Ответил он невпопад и мгновенно исчез, прикрыв за собой входную дверь, а Флора проследовала к ширме, стараясь не глядеть в окна, из которых с площади доносились стоны раненых, гомон толпы, отрывистые команды и рёв моторов.

От звуков с улицы ширма не защищала, зато здесь стоял дубовый стол со столешницей, обтянутой зелёным сукном. Роскошный письменный прибор из какого-то ярко-жёлтого поделочного камня, казалось, светился изнутри. Перо и стопка бумаги тоже были на месте. Первым делом она вытряхнула из мешочка на стол печать цензора. Ей почему-то не терпелось увидеть символ власти, который принадлежал ей. Но, вскользь глянув на печать, она тут же отвела от неё взгляд. Уже в который раз возникло ощущение, что покой и благополучие, пусть даже купленные ценой приспособленчества и позора, влекут её, заставляют забыть о том, что ради них приходится служить самой жестокой, самой лицемерной, самой страшной тирании, которую только можно себе представить. Нет! Пусть этот день станет последним в её жизни! Пусть её тело терзают палачи – она стерпит боль. Три слова правды, которые услышат все, того стоят.

Она взяла перо и вывела на листе бумаги аккуратным почерком: «Дорогие сограждане, братья и сёстры!..»

Нет, не стоит сейчас писать то, что она думает на самом деле. Возможность распоряжаться печатью цензора не даёт гарантии, что с текстом, написанным ею, не пожелает ознакомиться кто-нибудь из вышестоящего начальства. На предстоящем митинге наверняка будут присутствовать высшие чины из канцелярии имперского наместника по пропаганде, а возможно, и сам рища-шурав. Рисковать не стоит. Нет, рисковать не стоит… Она продолжала писать – о боли, которую испытывает каждый подданный Одишо-Ашшура XII, величайшего из императоров, да живёт он вечно, о бессильной злобе северных варваров, которая толкнула их на самое кровавое преступление, какого мир не знал с начала времён, о неотвратимости кары, которое постигнет кровожадное чудовище, лицемерно именующее себя Федерацией…

Когда текст был уже почти готов, она вдруг почувствовала, что за ширмой кто-то стоит. Полотно едва заметно колыхалось от чьего-то напряжённого дыхания.

– Кто здесь?! – Нет, она не испугалась. Просто обострилось не покидавшее её все последние дни чувство тревоги.

– Простите, госпожа. Позвольте побеспокоить. Я, конечно, понимаю, что не вовремя, но дело не терпит отлагательств.

– Кто вы?

– Я… Меня зовут…

– Мне неинтересно, как вас зовут! – Флора не ожидала от себя такой резкости, но писклявый голос незнакомца звучал слишком уж мерзко.

– Да-да… Неважно. Я представитель компании «Имперские магистрали». Хочу сделать деловое предложение. Крайне выгодное. – Сделав небольшую паузу, но так и не дождавшись ответа, он продолжил: – Наша компания, как только произошла эта трагедия, снизила тарифы на перевозки в сторону Харрана в два раза, а эшелоны с подразделениями спасателей мы отправили вообще бесплатно – как дар Имперской короне во благо подданных. Во благо страждущих…

– Нельзя ли покороче? – прервала его Флора. – Я здесь не просто так сижу.

– Я знаю, госпожа. Я знаю! Да-да, вы готовитесь к выступлению. Я прошу. Я вас просто умоляю упомянуть о бескорыстном, патриотичном, верноподданническом и сострадательном поступке нашей компании. Вот! – Над ширмой показалась рука, в которой была зажата какой-то свиток со свисающей на шнурке тяжёлой сургучной печатью.

– Что это?!

– С вашего позволения, вексель на пятьсот кыпсов, действителен к приёму в любом банке Империи.

Пятьсот кыпсов! Шестьсот тысяч чиклей. Целое состояние. И главное – для того, чтобы эти безумные деньги стали твоими, надо всего лишь сказать правду…

– Кто вас вообще пустил сюда?!

– Простите, госпожа! – Вексель упал на стол, едва не задев чернильницу, и тут же раздались удаляющиеся торопливые шаги визитёра. Затем хлопнула входная дверь.

Так… Новая должность мгновенно начала приносить дивиденды. Пятьсот кыпсов. Шестьсот тысяч чиклей. Целое состояние. Пятьсот кыпсов. Шестьсот тысяч чиклей. Целое состояние. Пятьсот кыпсов. Шестьсот тысяч чиклей. Целое состояние…

Взять эту бумагу означало бы совершить преступление против короны, которое по закону должно караться отсечением головы. Не взять – значит навлечь на себя подозрения. На самом деле за взятки чиновников обычно не казнят, даже если ловят их за руку. Расчёт прост: тот, чья жизнь висит на волоске, никогда даже в мыслях не позволит себе и тени крамолы. Тот, чья жизнь висит на волоске, будет проявлять удвоенное рвение в службе, безграничное почтение к начальству, тщательно взвешивать каждый шаг и каждое слово, чтобы избежать малейшей оплошности, которая может стать для него роковой. Так однажды, к ужасу коллег, рассуждал в перерыве между лекциями покойный Ларс Гидеон. Помнится, тогда многие пребывали в недоумении: стоит ли донести в соответствующие органы о вольнодумных речах профессора? Он вообще временами был крайне неосторожен в высказываниях, но его почему-то не трогали. То ли прикрывали бывшие студенты, достигшие высоких постов, то ли досужую болтовню старика никто не принимал всерьёз…