– Итак, позволь перейти сразу к сути дела. Я хочу, чтобы ты устроил мне встречу с Чемберленом.

Легат вздохнул:

– В Лондоне мне сказали, что именно об этом ты и попросишь. Мне жаль, Пауль, но это невозможно.

– Но ты его секретарь. Секретари организовывают встречи.

– Я самый младший из его секретарей. Подай-принеси. Он прислушается ко мне не больше, чем вон к тому официанту. Да и не слишком ли уже поздно для встреч?

Хартманн покачал головой:

– Именно сейчас, сию минуту, еще не слишком поздно. Поздно будет после того, как ваш премьер-министр подпишет это соглашение.

Легат обхватил кружку ладонями и склонил голову. Ему вспомнилось это безрассудное упрямство, отказ отречься от своих аргументов, даже если совершенно очевидной становилась ложность предпосылки, из которой они исходили. Повторялось то, что было во время их дискуссий в зале пивной «Орел и дитя».

– Пауль, я тебя уверяю: ты не сообщишь ему ничего такого, чего бы он уже не принял к сведению. Если хочешь предупредить его, что Гитлер – плохой человек, не старайся понапрасну. Он это знает.

– Тогда почему идет на сделку с ним?

– По всем тем причинам, которые не новость для тебя. Потому что в данном споре у Германии сильные позиции, и факт, что отстаивает их Гитлер, не делает их слабее.

Хью вспомнилось теперь, как он обвинял Хартманна в принадлежности к нацистам. Его главное возражение против Гитлера брало начало скорее в снобизме – куда, мол, лезет этот презренный австрийский капрал? – а не в идеологии.

– Должен заметить, ты запел по-другому, – продолжил он. – Разве не тебя возмущала всегда несправедливость Версальского договора? Политика умиротворения – не более чем попытка исправить эту самую несправедливость.

– Да, и я не отказываюсь ни от одного своего слова! – Хартманн склонился над столом и с жаром зашептал: – И где-то в глубине души – да, дорогой мой Хью, я признаю это – я радуюсь, что вы и французы приползли наконец на карачках, чтобы загладить обиду. Беда в том, что вы сделали это слишком поздно! Упразднить Версаль – это Гитлеру уже неинтересно. Это только прелюдия к грядущему.

– И ты это хочешь сказать премьер-министру?

– Да. Но не только сказать, но и предъявить ему доказательства. Они у меня здесь. – Он похлопал себя по груди. – Тебе смешно?

– Нет, ничуть. Я просто считаю тебя наивным. Если бы дела обстояли так просто!

– А они и обстоят просто. Если Чемберлен откажется сегодня вечером следовать у него на поводу, завтра Гитлер вторгнется в Чехословакию. И как только он отдаст приказ об этом, все переменится, и мы, оппозиция в армии и прочая, сами позаботимся о Гитлере.

Легат скрестил руки и покачал головой:

– Боюсь, что тут наши точки зрения расходятся. Ты хочешь, чтобы моя страна вступила в войну с целью помешать трем миллионам немцев присоединиться к Германии, исключительно чтобы позволить тебе и твоим друзьям скинуть фюрера? Но должен тебе сказать, что, судя по увиденному мной сегодня, он очень хорошо окопался.

Хью остановил себя, хотя мог сказать еще очень многое. Мог бы спросить: правда ли, что Хартманн и его друзья намерены, как их эмиссары дали понять этим летом, даже в случае свержения Гитлера сохранить за Германией Австрию и Судетскую область? И верно ли то, что их план заключается в реставрации кайзера? И если это так, то что тогда скажет он своему отцу, когда в следующий раз приедет навестить его среди океана белых каменных крестов на военном кладбище во Фландрии? Его захлестнула волна раздражения. «Давайте уже подпишем это чертово соглашение, сядем на самолет, улетим отсюда, и пусть они тут сами между собой разбираются», – пришла шальная мысль.

Загорелись электрические огни – цепочка желтых китайских фонариков, подвешенных между фигурных чугунных столбов. Они сияли в сгущающейся мгле.

– Значит, ты не поможешь мне? – спросил Хартманн.

– Если ты просишь меня организовать тебе частную встречу с премьер-министром, то я говорю «нет»: это невозможно. С другой стороны, если существуют доказательства неких амбиций Гитлера, о которых нам следует знать, то я к твоим услугам. Передай их мне, и я позабочусь, чтобы Чемберлен их увидел.

– Прежде, чем подпишет в Мюнхене какое-либо соглашение?

– Если такая возможность представится, то да, – ответил Легат, поколебавшись.

– Ты даешь мне слово, что попробуешь?

– Да.

Несколько секунд Хартманн смотрел на Легата. Потом взял со столика «Штюрмер». Газета была небольшого формата – такую удобно держать в одной руке. Он прикрылся ею, а другой рукой принялся расстегивать пуговицы рубашки. Хью развернулся на стуле и обвел взглядом сад. Все, казалось, были заняты исключительно своими увеселениями. Однако из кустов вокруг за ними могло наблюдать любое количество пар глаз. Пауль сложил газету и передвинул ее по столу к Легату.

– Мне пора идти. Задержись и допей пиво. Отныне нам лучше делать вид, что мы никогда не были знакомы.

– Понял.

Хартманн встал. Легат вдруг почувствовал, что не имеет права расстаться с ним вот так. Он тоже поднялся.

– Я признателен… Мы все признательны за то, что ты и твои коллеги идете на такой риск. Если дела обернутся скверно и ты вынужден будешь покинуть Германию, я обещаю тебе радушный прием.

– Я не предатель. Я никогда не покину Германию.

– Знаю. Но предложение остается в силе.

Они обменялись рукопожатием.

– Допей пиво, Хью.

Хартманн повернулся и зашагал по гравию к кафе. Высокая фигура неуклюже маневрировала между столиками и стульями. Когда он открыл дверь, из нее вырвался на миг луч света. Потом дверь закрылась, и свет погас.

Легат сидел неподвижно, наблюдая за танцем мотыльков вокруг садовых фонариков. Ночной воздух был напоен ароматом лаванды. Некоторое время спустя он осторожно, большим и указательным пальцем, приоткрыл газету. Внутри, рядом с рассказом про арийских дев, подвергшихся насилию со стороны евреев, лежал простой желтый конверт. Судя по толщине, в нем находилось десятка два бумажных листов. Хью закрыл «Штюрмер», выждал еще минут пять, потом встал.

Мимо столиков в саду он проскользнул в прокуренный бар и вышел через противоположную дверь на улицу. В окнах больших учреждений, принадлежавших заместителю фюрера и Департаменту по выполнению четырехлетнего плана, горел свет. У него создалось ощущение, что там идет лихорадочная деятельность, целенаправленная подготовка. Хью двинулся к Кёнигсплац. У административного здания нацистской партии на дорогу высыпала группа чиновников в мундирах. Обходя их, он услышал чью-то реплику: «Das kann nur ein Engländer sein!»[30] Грянул хохот. Над вымощенным гранитом плац-парадом реяли два громадных, с шестиэтажный дом, знамени со свастиками, подсвеченные прожекторами. Прямо перед собой Хью видел «Фюрербау». Он пытался решить, стоит ли ему возвращаться на конференцию. Учитывая переданное ему послание, это может быть слишком опасно. Он свернул направо между Храмами почета и несколько минут спустя уже проходил через вращающуюся дверь «Регина-паласт». В вестибюле струнный квартет играл «Сказки Венского леса».