Мне казалось, что я передвигаюсь по тёмному туннелю. Мне и в голову не приходило, что я могу отказаться от этого ритуала. Внезапно я оказалась перед скромным деревянным строением, которое использовали как морг. Последнее пристанище для умерших на Шпицбергене, пока их не перевезут на материк[63]. Перед входом стоял пастор, он мёрз в лёгкой спортивной куртке, стряхивая ногами снег со ступенек, и поджидал меня.

Его мягкий кристиансандский диалект придавал простым фразам оттенок сочувствия. Казалось, он нас очень жалеет. Это был трагический финал нашей хвалёной, широко разрекламированной экспедиции. Он взял меня под руку, и мы вместе поднялись по узким ступенькам к входным дверям. Наверное, он заметил, что у меня дрожат колени. Он считал, что с моей стороны было бы уместно попрощаться с покойником, чтобы потом не корить себя всю оставшуюся жизнь.

Внутри в морге всё было устроено проще некуда. Голые серые деревянные стены, простой крест на стене. В помещении царил ледяной холод, гроб стоял посередине на низком столе, а крышка прислонена к стене. Свейн лежал в экспедиционной одежде, наверное, в той же, в которой был, когда его эвакуировали из лагеря на 87-й параллели северной широты. «Какой деликатный жест со стороны больницы», – подумала я. Его отец мог бы им гордиться.

Мне захотелось расплакаться, но я не смогла, просто стояла и смотрела на него. Под конец подошла и погладила его по щекам, чего я никогда не сделала бы, если бы он был жив. Но этот Свейн, который лежал, бледный и окоченевший, уже не тот Свейн, которого я знала. Это была только телесная оболочка, которую он оставил после себя.

Пастор молча стоял у входной двери, он не хотел мне мешать. Возможно, его встревожило, что я стою у гроба так долго, и, сделав пару шагов вперёд, он дотронулся до моей руки, словно хотел, чтобы я очнулась. Как будто бы не подобало мне оставаться там так долго. Что ж, я выполнила свой долг. Теперь мне нужно отправиться в церковь – нам следовало бы немного пообщаться перед тем, как я вернусь в отель.

Ничего из того, что говорил мне пастор, мне не помогало. Как он ни пытался, я не могла избавиться от чувства вины.

– Когда случается беда, никто не может сделать выбор ни за кого другого, – сказал пастор.

Он был настолько убеждён в своей правоте, что ему почти удалось повлиять на меня. Мне не следует больше думать об этом. Мой муж и другие скоро вернутся со льдины. Тогда и наступит время расплаты с моей собственной совестью.

Мы уселись рядом друг с другом на диване в комнате с камином. Он держал меня за руки. Он нахмурился, и на его лице застыло выражение озабоченности. Я видела, что, несмотря на внешнее спокойствие, его терзают сомнения. Я не отвечала, и это внушало ему ещё большую неуверенность.

– Вы не должны брать на себя чужую вину, – сказал он. – Иначе те, кто действительно виноват, не почувствуют призыва к раскаянию.

В конце концов меня начали тяготить его утешения. Я встала и сказала, что хотела бы немного побыть одна, чтобы привести свои мысли в порядок. Может быть, хорошая лыжная прогулка, о которой я давно мечтаю, помогла бы мне вернуть утраченное душевное равновесие. Я сама удивилась, что сказала это. Пастор неуверенно посмотрел на меня, но мой решительный вид убедил его. Он одолжил мне лыжи и снаряжение у дьякона, наши размеры ботинок совпали. Спросил, не хочу ли я, чтобы он сопровождал меня туда, куда я задумала отправиться. И вообще, хорошо ли я знаю окрестности Лонгиера?

Кнут Фьель объяснял мне, как добираться до зоны тишины. Он показывал мне на карте самое интересное и в то же время самое опасное место для прогулок. На южной стороне крутого куполообразного ледника Фоксфонна во льду появляются широкие глубокие трещины, частично скрытые под тонкими снежными мостками. Если меня угораздит туда свалиться, вряд ли я смогу оттуда выкарабкаться живой. И возможно, меня даже никогда и не найдут.

На северной стороне ледника Фоксфонна располагалась крутая гора, исследовать которую многим путешественникам не хватало ни времени, ни терпения.

Одна сторона горы имела вполне преодолимый подъём. Даже на лыжах можно было бы подняться на самый верх плато, на вершину. Он сказал, что оттуда открывается один из самых красивых пейзажей, который он, служащий администрации губернатора, когда-либо видел на Шпицбергене. Из-за похожей на череп формы горы на другой стороне звуки отсюда никуда не доносились. Даже когда внизу, в долине, было ветрено, здесь, на плато, царила тишина.

Когда я одолевала последние метры, я взмокла, пот струился по моему позвоночнику. Он не преувеличивал, этот Кнут Фьель. Передо мной в синих сумерках простирались белые горы. Резкий свет бил по глазам. Ни один звук не нарушал тишину. Полное безмолвие. Я могла слышать даже биение собственного пульса.

После всех книг о полярниках, которые я прочитала дома, в Нордстранде, у меня сложилось впечатление, что замёрзнуть насмерть не так уж и плохо. Постепенно погружаешься в сонное состояние, где всё исчезает – мирно и гармонично. Самое скверное – это когда тебя найдут живым, а тебя донимает невыносимая боль в руках и ногах. «Ничуть не страшнее, чем та боль, которую я ношу в себе и с которой хожу», – подумала я. Меня вдруг пронзила мысль, что ничто и никогда уже не будет хорошо и что я никогда не смогу забыть нашу вину – ни Карстена, ни мою собственную.

Я села на снег, на самый край обрыва. Сняла анорак, свернула его и положила за спину. Может, я должна была написать несколько строк моим родителям? Но у меня теперь уже не осталось сил даже думать об этом. Боль в моей груди медленно отступала.

Но в самом конце меня посетила единственная здравая мысль, которая и спасла меня: ведь отсюда самолётом до Финнмарка, Сёр-Варангера и до моей семьи рукой подать.

Молчание в палатке показалось почти угрожающим. Кнут даже не надеялся, что все остальные могли не расслышать того, что сказал по радио Том. Он даже боялся заползать в палатку, поскольку не представлял, что ждёт его там, внутри, в полутьме.

Он настроил приёмник на аварийную частоту 2182 kHz – как и договорился с Томом и оператором радио Шпицбергена. Они уверяли, что все поисковые партии, частные лица и посёлки на всём Шпицбергене слушают эту частоту после аварийного сигнала, посланного экспедицией. Если Кнуту снова понадобится поговорить с администрацией губернатора, то он сможет вызвать его по аварийной частоте.

Три участника экспедиции сидели на своих обычных местах. Они уставились на него, их лица выражали сложную гамму чувств – от шока до испуга. Мадс был особенно возбуждён. Он выглядел как настоящий псих, сидел, съёжившись, на своём спальном мешке. Глаза широко открыты, редкая борода и волосы торчат в свете примуса во все стороны, как нимб.