Но предатель. Слабак! Вся его любовь — фальшь. Главное, похоть свою укротить.

— Мишка — мой сын? — свистит. Стоит напротив, скрывшись в тени шкафа, и сжимает кулаки.

— Он. Мой. Сын, — отсекаю с выдохом. Отвожу взгляд. Кажется, что зрачки превращаются в кристаллы тьмы — так сильно я хочу скрыть свои чувства. Спрятать любовь, что, больная и жалкая, все еще живет внутри.

— Ты уходишь от ответа, — еще понижает голос, до страшного шепота.

Качаю головой и, хоть все очевидно, беспощадно вру.

— Нет, не твой, — все тело предательски дрожит, а в горле спазм за спазмом, что выдает мое волнение.

— И когда же он родился? — прищур Давида пугает, а маленький шаг заставляет дрогнуть. Но некуда бежать — я должна встретиться со своим демоном лицом к лицу. Хватит прятаться!

— Перед тобой не собираюсь отчитываться, — отползаю немного. Я сумею противостоять, не позволю ему себя касаться. Хватит. Это лишь отравляет и мучает. Думала, что непринужденный секс как-то смягчит напряжение, заживит раны. Пусть останутся шрамы, но хотя бы не будет сочиться кровь, когда поднимаю взгляд и ныряю в знакомую голубую глубину его глаз.

Пусть он теперь тонет. В своем предательстве.

— Если он мой, то должна, — в его тоне нет ярости, но она дрожит в уголках губ, как роса на траве, что от рывка опадает на землю. Аверин режет безжалостно: — Я имею право знать.

— Серьезно? — зло смеюсь, а Давид отворачивается, будто ему пощечину влепили. Желваки на тяжелых скулах ходят ходуном, но мне его сейчас не жаль. Даже приятно немного. За последние годы вьюга в душе так выморозила все чувства и эмоции, что я не знаю, как себя теперь согреть. Как научиться доверять? Как полюбить, когда каждый мужчина пытается потоптаться по сердцу? Как себя просить, что поддалась на его чары снова?

— Я все равно узнаю, — жестко говорит Давид, хмуро сводя брови на переносице. — Но это и так очевидно.

— Плевать…

Аверин подступает и присаживается на край постели. Мне приходится сместиться подальше, чтобы не дотянулся. Он говорит тихо, смотрит куда-то вдаль и жмет руки перед собой до хруста косточек.

— Вот почему ты… тогда шарахалась. Вот почему не подпускала и не хотела принимать помощь. С первого взгляда знала, что это я, водила за нос.

— Решил меня виноватой сделать? — усмехаюсь.

Давид роняет голову на руку, дергает до треска волосы.

— Нет же, глупая! — вскидывается, заставляя меня застыть и стиснуть пальцы. — Я пытаюсь опомниться, потому что дышать не дает вся эта правда, — трет грудь кулаком, а меня накрывает волной трепета, и слезы пытаются пробраться сквозь веки. Смахиваю их пальцами, не позволяя себе слабость. Он не заслужил ее.

— Ничего уже не исправить, — припечатываю. — Я не могу тебя принять. Никогда не приму.

Давид молчит какое-то время, разглядывает меня словно впервые. Задерживается на щеках и крыльях носа, что весной и летом всегда усыпаны веснушками, на волосах, что когда-то я отрезала по плечи и покрасила в пшеничный.

— Веснушка… — словно вытягивает из себя нить памяти. — Как я мог тебя не узнать? Я же видел все, но и не видел…

— Это не имеет значения. Теперь.

— Но нас тянет друг к другу, как и раньше, — он подается ближе, но я шарахаюсь и выставляю руку. — Это ведь что-то значит, Ласточка. Меня не отпустили те чувства… словно вчера было.

Горько усмехаюсь. Для меня измена тоже не лишилась срока. «Будто вчера» — какая жестокая шутка памяти — то, что самое болезненное, не стирается, не уходит, обматывает горло жгутом и давит, давит до хруста позвонков. Я ее, ту сцену, до сих пор вижу в мелких деталях. Эта память — как игла в сердце, что стремится его остановить.

— Ничего. Пройдет, — говорю на автомате, придаю голосу холодный тон, чтобы ни одна из ядовитых эмоций, способных меня сломать, не вырвалась наружу. — Смог же жить как-то эти годы. Завтра мы с детьми уедем, найдешь себе новые игрушки.

— Не-е-ет, — мотает головой, голос его ломается, хрипит, — прошу тебя, Арин… Ира, не разрушай, ведь они счастливы здесь. Им хорошо.

— А мне?! — из горла вырывается истеричный вскрик. — Каждый взгляд на тебя — это сплошная боль, будто меня по-живому режут. Я не могу больше.

— Так противен?

— Да, — вызверяюсь. — Да! — выкрикиваю. — Противен до дрожи! До ломоты не хочу к тебе прикасаться. До тошноты смотреть неприятно. Ненавижу…

Давид поднимается. Остается вполоборота и, втянув плечи, вдруг выдыхает:

— Прости меня…

И, раскачиваясь по комнате, как раненый медведь, уходит. Не к себе. На улицу. Дверь в глубине дома хлопает, отрезая меня от реальности, будто ножом.

Лежу недвижимо до рассвета. Чудится, что ветер уже не только на улице хозяйничает, срывая остатки пожухлых листьев, но и в комнате. Зябко, холодно одной. А вспоминать жар мужчины, с которым не могу быть, его страсть и порочность… больно. Как же больно! Ведь он с ней… тогда… так же… с такой же страстью.

Ищу в себе силы подняться и начать заново, но получается только слабо улыбнуться, когда в комнату залетают дети.

— Мамуля, ты плоснулась? — лезет целоваться дочка. — Мы с Мишей такие клевые вафли плиготовили! А Давид куда-то плопал, я его по всему дому искала. Обесял научить меня плавать сегодня!

— Юляш, не шуми, видишь, мама плохо спала, — внимательно разглядывая меня, сын стягивает ее с кровати. — Беги, жуй вафли, мы сейчас.

— Спасибо, Миша, — шепчу, пытаясь встать. В висках пульсирует, кровь по венам, кажется, больше не течет, но сердце больно бьет в грудь, колотит ее, обрывая дыхание.

— Что-то случилось? — спрашивает внимательный сын.

— Все в порядке. Просто, — веду ладонью по его черным, густым волосам. — Нам пора домой.

— Тебе Давид не нравится, да? — он присаживается рядом, забрасывает на кровать ноги, скрещивает их перед собой и хмурится.

— Нравится, даже очень, но мы разные.

— А что, любить можно только похожих? — вдруг интересуется сын, а я прикусываю губу.

— Да любых можно, но это не в нашем случае, слишком много препятствий.

— Ты сама говорила, что для любви не существует преград, — вскидывает сын голову. — Обманула?

— Нет, — смеюсь его настойчивости. — Просто не судьба, понимаешь?

— Мам, — он смотрит в глаза, моргает заполошно, словно слезы гонит, — но ты не будешь из-за него плакать?

— Постараюсь.

— Тогда пойду собирать вещи, — спрыгивает с кровати и спешит к двери, а та как раз открывается.

Внутрь, свежевыбритый и, одетый в джинсы и свитер под горло, заходит Давид. На меня бросает колкий взгляд, но сталкиваясь с враждебностью, переключается на ребенка.