— Нет. — Прохоров пристально посмотрел на Катю, но, встретившись с ней взглядом, медленно отвел взор. А она теперь смотрела на него в упор. Все как тогда, в коридоре розыска: белесые бровки, небесно-голубые глазки, золотистая щетинка на подбородке, прыщики... Только на этот раз кроссовки другого цвета. И снова без шнурков...

— Вы с какой передачи?

— "Милицейские новости", — брякнул Марголин первое попавшееся.

— Милицейские? Значит, снова топтать меня станете?

— Почему топтать?

— Ну как же! Я в тюрьме про себя газетки читал разные: подонок, убийца, садист — как только меня не называли там.

Марголин смутился, пробормотал что-то невразумительное.

— Я в профиль лучше получаюсь. — Прохоров повернулся к Кате. — А почему девушка мне вопросов не задает?

— А какие я вам должна задавать вопросы? — спросила она сухо.

— Ну вы ж корреспондент, профессионал.

— И что?

— Ну как же: «Почему убил?», «Что чувствовал, когда совершал преступление?», «Почему до жизни такой докатился?» — Его голос, негромкий и неторопливый, звенел в тиши кабинета.

— А мне наплевать, что вы чувствовали.

— Да? — Он уперся взглядом в ее ногу. — Значит, так и будешь молчать?

— Вы виновным себя признаете? — спросил Марголин.

— Частично.

— В чем, если не секрет?

— В завладении чужой собственностью. — Отмороженный Андрюша усмехнулся.

— А в убийстве тринадцати человек?

— Эти сказки я на суде послушаю. От других.

— Значит, вы никого не убивали? Так, что ли? Отмороженный снова обернулся к Кате.

— Ну что, так и будешь на меня смотреть? А за просмотр деньги платят.

— Ну ты, не забывайся, — вставил Гордеев.

— Я не забываюсь. — Прохоров положил ногу на ногу и уперся в ладонь подбородком. — Мой ответ вашей милицейской передаче: я никого не убивал, ясно?

— В тюрьме с вами хорошо обращаются? — продолжал Марголин.

— Да.

— Вы что-нибудь там читаете, кроме газет?

— Да.

— Что?

— "Робинзона Крузо".

— Чего ждете от суда?

— Справедливости.

— Они вам по ночам не снятся? — тихо спросила Катя.

— Кто? — Он резко вскинул голову.

— Тринадцать человек. Те самые.

— Снятся.

Марголин снимал Андрюшу крупным планом. Все затаили дыхание.

— Снятся, — повторил Отмороженный медленно. — И твой, гражданин следователь, мне тоже снится! Сука! Жаль, я его не добил тогда! Ты чего на меня смотришь, а?! — Он вдруг резко вскочил с табуретки. — Ты зачем сюда пришла? Издеваться надо мной? Издеваться?! Убери ее от меня, — прошипел он Гордееву. — Я с бабами три месяца не... Нарочно, что ли, меня доводишь? Убери! У меня встает на нее!

— Да ты что себе позволяешь! — Гордеев тоже поднялся. Он был выше Прохорова на две головы. — Ты с кем говоришь, забыл? Ну-ка, Сережа, выведи его отсюда!

Опер в белом свитере рывком обернул Отмороженного к себе.

— Мы с тобой потом поговорим, дорогуша, — молвил он грозно. — Попозже. По-свойски.

— Прошу извинения, — сказал Гордеев Кате, когда Прохорова увели.

— Ничего страшного.

Марголин даже сопел от удовольствия: «Ну и типчик в галерею „Криминальные монстры“, ну и портретик срисовали!»

* * *

— Запись остановишь на словах «не добил». Остальное сотрешь, — сказала Катя на обратном пути в Москву.

— Ладно.

— Я проверю потом, смотри.

— Я сказал — ладно. — Марголин подмигнул ей в зеркальце. Катя быстро строчила что-то в своем блокноте. Ручка прыгала. Чистописание в мчащейся на полной скорости машине — занятие для виртуоза пера. — Ты про него материал делаешь? — осведомился Марголин.

— Да. Только не про него. А про тех, кто его брал. Про наших, в общем. Ну а его перлы тоже вставлю. — Катя захлопнула блокнот.

— Отдашь куда?

— В «Авторалли».

— Вот сукин кот, а? Такой журнал про него писать будет! Его б к стенке надо без суда. — Марголин тяжело вздохнул. — И никаких чтоб апелляций и публикаций.

Катя кивнула, она была абсолютно согласна со своим спутником. Внезапно ей вспомнился вчерашний «удовлетворитель» — Вовочка. Он оказался прав. Выполнить все три «сверхзадачи», названные им в качестве специального женского лекарства, действительно не каждому мужику под силу. А взятые по отдельности, они теряют всю свою привлекательность: кое-что получается фальшиво, кое-что смешно, а кое-что пошло.

«А может, я не настоящая женщина? — подумала Катя. — Наверное, в этом все дело. У меня наверняка никогда не будет четвертого мужа-директора и пятого любовника-анархиста на гремучем мотоцикле. Жаль».

9 марта в Большом давали «Волшебную флейту». Верховцев заказал билеты по телефону у знакомого администратора. В театр собрались, как обычно, втроем: он, Данила и Олли. Лели не любила Моцарта.

Статистку в расчет не принимали, на то были причины. По традиции оперу посещали перед каждым собственным спектаклем. Ибо музыка укрепляла дух.

Верховцев нежился в ванне, пропитываясь тонизирующим кожу хвойным экстрактом, и считал: итак, в самый первый раз слушали «Кармен», во второй — неслыханно повезло — в Москву с единственным концертом приехала несравненная Монтсеррат Кабалье, в третий — «Князя Игоря». Верховцев взял «Половецкие пляски» для одной из собственных сцен. В последний раз слушали «Трубадура». Олли тогда отказался идти — он ненавидел Верди. Не не любил, а именно ненавидел.

Странное он все-таки существо: труднообъяснимая ненависть к композитору — это только маленький штрих к его портрету. А забавный он у него получается. Этакий мальчик с пальчик. Танцует скорее хорошо, чем дурно, и в то же время.., не переносит балета. По его собственному признанию, он не видел настоящего сценического балета ни разу в жизни.

— Но как же?.. Ты же восемь лет учился у «Вагановой»? — изумлялся Верховцев. — Ты меня обманываешь — вы же посещали Мариинский в обязательном порядке. Должны были посещать!

— А я всегда закрывал глаза. Спал в театре, ясно? — смеялся Олли. — Правда, правда. Ну что мне там смотреть? Это ведь школа. А всякая чужая школа портит собственный стиль.

— Я ж говорил, что он слабоумный, — вставлял Данила лениво.

— Он прелесть, — вздыхал Верховцев. — Ты ничего не понимаешь: Олли — прелесть.