Он вытянулся, зачерпнул воды и вылил себе на грудь. Закрыл глаза и медленно и плавно поплыл куда-то по сверкающей радуге-реке, и ладья его была из чистого золота, а в черных парусах свистел горячий ветер. И вдруг с лазурных небес нирваны закапал ледяной дождь. Верховцев встрепенулся, выплеснув через край полванны. Лели, склонившаяся над ним, звонко рассмеялась.

— Я думала, что ты задремал. Решила спрыснуть тебя водичкой похолоднее. Мальчики уже час как вертятся перед зеркалом.

— Я сейчас иду.

Она уселась в белое плетеное кресло, стоявшее рядом с ванной.

— Какой необычный фриз. Что-то греческое, да? — Она разглядывала орнамент плитки, облицовывавшей стены. — В моей ванной совершенно иной узор.

— Это по рисунку Фернана Леже.

— А-а... — Она взяла с мраморной полочки флакон духов и вылила в ванну несколько капель. — Она уснула, Игорь.

— Хорошо. — Он с шумом поднялся из воды. — Подай халат, пожалуйста.

Лели смотрела на него изучающе. Затем протянула руку и коснулась его мокрой груди.

— Какая гладкая кожа. Такая кожа, наверно, была у римских патрициев. Только у этих баловней судьбы.

— Нет, — усмехнулся он. — Не только. Я знавал человека, у которого кожа тоже напоминала атлас.

— И кто он? — Лели вела ладонью по его телу вниз, вниз.

— Ирод Антипа. Она усмехнулась.

— Конечно, кто в этом сомневается? А знаешь что? Наш разговор со стороны напоминает беседу двух сумасшедших. Ирод Антипа! Надо же!

— Ну это не так уж плохо, Лели. Сумасшествие. — Верховцев накрыл своей ладонью ее смуглую руку, становившуюся все более нескромной и любознательной. — У этого парня, помнится, была красавица жена, и она любила его. Очень крепко.

— За его нежную кожу?

— За его нежную душу, Лели. За душу и талант. А звали ее Иродиада.

— Мне это имя никогда не нравилось. — Она отняла свою руку и подала Верховцеву махровый халат. — Ты же знаешь, мне всегда нравилось другое имя.

— Я знаю, Лели. — Он набросил халат на плечи, вышел из ванны. — Значит, девочка спит?

— Да. Данила сам сделал ей укол. Она была на седьмом небе.

— Как называется та дрянь, которой он ее накачивает?

— Не знаю. — Она пожала плечами. — Наркотик.

Но ей, по-моему, все равно.

— Завтра она сможет работать?

— Конечно.

— Тебе трудно с ней, Лели, да?

— Нет, — улыбнулась она, — совсем не трудно. Она способная. Из нее можно лепить, как из глины. Знаешь, — тихо засмеялась она, — ее до смерти напугала голова.

Верховцев выдавил на ладонь крем и осторожно втер его в кожу натруди.

— Надеюсь, ты объяснила ей...

— Олли объяснил. Он хохотал до упаду. Потом сказал, что это восковая голова, специально сделанная на заказ. А потом пришел Данила, и она могла убедиться, что мы не отрезали ему голову, а лишь изготовили ее восхитительную копию. Она подняла ее с блюда, и, знаешь, Игорь, в тот момент я поняла — Данила не ошибся, выбрав ее. У него верный глаз.

— Будем надеяться, хотя... — Он пригладил мокрые волосы щеткой. — Хотя ей далеко до... Да, печально терять то, что приобретается с таким трудом, Лели.

— А знаешь что еще... — Она загадочно улыбнулась. — Я думаю, тебе не мешает это узнать.

— Что?

— Она влюбилась в Олли.

— Она?

— Да.

— Ты уверена?

— Меня в таких делах обмануть трудно.

— Данила заметил?

— Думаю, да.

Верховцев повесил мокрое полотенце в электросушилку.

— Может, это и к лучшему, а? То, что он заметил. Как?

Женщина только усмехнулась.

Верховцев направился к себе одеваться. В холле перед зеркалом прихорашивался Олли. Он был в черной шелковой рубашке, заколотой у ворота жемчужной заколкой, и черных расклешенных брюках. Данила, облаченный в смокинг, сидел в гостиной перед камином, курил сигарету и смотрел на огонь.

— Завтра с утра займешься пригласительными билетами, — сказал ему Верховцев.

— Хорошо. Сколько мест?

— Четыре уже заказано: японец, его секретарь, тот художник, господин Ольсен. Два места пусть останутся на всякий случай.

— Хорошо. Художника проверить по картотеке? — спросил Данила, поднимаясь и бросая тлеющую сигарету в агатовую пепельницу.

— Обязательно.

— Потому что он русский? Или ты в нем не уверен?

Верховцев потрепал его по плечу.

— Его рекомендовал сам Гиберти. Но я не хочу неожиданностей.

— А его данные есть в компьютере?

— Должны быть. Данила заулыбался.

— Хотел бы я знать, как ты объяснил в том агентстве цель всех этих твоих «прощупываний» таких людей. А, Игорь? Как же тебе это удалось?

— А я им ничего не объяснял. Просто заплатил столько, сколько надо, чтобы пропала охота задавать вопросы, мой дорогой. Агентство по выяснению подноготной деловых партнеров работает по европейским стандартам. Что-что, а следить и копаться в чужом грязном белье наши профи выучились быстро. Они навели справки обо всех, бывших в том моем списке, слепили мне программу и запихнули ее в мой персональный компьютер. И теперь тебе достаточно нажать кнопку, чтобы узнать о каждом нашем посетителе много чего интересного.

— О хозяевах — да, — хмыкнул Данила. — А вот о слугах?

— Слугах?

— Ну, например, о секретаре господина Ямамото.

— Это проблемы моих гостей. Если господин идет на такое зрелище, я думаю, он знает, кого из слуг брать с собой.

— Ну, будем надеяться. Хотя я против слуг. Впрочем, не оставлять же их в передней. И так вот от шоферов пришлось отказаться... Ну, ты скоро? Через пятнадцать минут надо выезжать.

— Я скоро. Я не вы, — усмехнулся Верховцев. — Кстати, чуть не забыл. Завтра свяжись с Арсеньевым — пусть подбирает свои цветочки.

— Хорошо, все сделаю, — заверил Данила. — Там почта пришла. Твой Гиберти прислал письмо из Рима. Принести сейчас?

— Потом, после спектакля. Что ты колешь Анне?

— Экстракционный опий. Примерно каждые два дня.

— Она, говорят, испугалась твоей головы, о John the Baptist[2], — усмехнулся Верховцев. — И правда, сходство поразительное.

— Была изумлена. И не только этим, — ответил Данила сухо.

— Чем же еще?

— Тем, что мы ставим в такое время такую пьесу.