— Немеет?

— Совсем нечувствительна, — ответил я.

— У вас задет нерв.

— Да, — сказал я.

Он кивнул:

— Ну, ампутировать не стоит.

— Приятно слышать.

Он взглянул на меня сквозь маленькие ледышки очков.

— Вы перевалили за половину отпущенного вам срока, мистер Кензи.

— Я начинаю это чувствовать.

— Вы планируете когда-нибудь иметь детей?

— Да, — сказал я.

— Позаботьтесь об этом уже сейчас, — доверительно сказал он, — тогда вы еще увидите, как они окончат колледж.

Когда мы спускались с крыльца полицейского отделения, Чезвик сказал:

— Вы связались с очень дурным человеком.

— Да уж, — сказала Энджи.

— Дело не только в Кушинге и Клифтоне, нигде не отмеченных как работающих на него, но еще и в самолете, которым вы летели. Вы ведь как сказали, что прилетели сюда его частным самолетом, да? Так вот, единственный частный самолет, отправлявшийся в рейс из аэропорта Логан между девятью утра и полуднем в вышеозначенный день, был «сессной», но никак не «Гольфстримом», и улетел он в Дейтон, Огайо.

— Как это можно — заткнуть глотку целому аэропорту? — удивилась Энджи.

— Да и не только аэропорту, — сказал Чезвик. — В аэропорту Логан великолепно налажена служба секьюрити, она славится на всю страну. Но связи Тревора Стоуна, видимо, позволяют ему обойти и ее.

— Черт, — сказал я.

Мы остановились возле арендованного Чезвиком лимузина. Шофер открыл перед ним дверцу, но Чезвик покачал головой и вновь обернулся к нам:

— Может, вернетесь со мной?

Я тоже покачал головой, о чем моментально пожалел: девушки-барабанщицы все еще упражнялись там на своих инструментах.

— Нам еще предстоит тут связать некоторые концы с концами, — сказала Энджи, — а также решить до нашего возвращения, как нам быть с Тревором.

— Хотите моего совета? — Чезвик бросил на заднее сиденье лимузина свой портфель.

— Конечно.

— Держитесь от него подальше. Побудьте здесь до его смерти. Может быть, он оставит вас в покое.

— Но это невозможно, — сказала Энджи.

— Я тоже был бы другого мнения, — вздохнул Чезвик, — но слышал одну историю об этом Треворе Стоуне. Возможно, это слух, сплетня, но, так или иначе, в начале семидесятых один профсоюзный лидер в Эль-Сальвадоре поднял какую-то бучу, угрожающую финансовым интересам Тревора Стоуна в банановом, ананасовом и кофейном бизнесе. Тревор, как рассказывают, лишь несколько раз поднял телефонную трубку, и однажды рабочие одной из его кофейных фабрик, просеивая кофейные зерна в контейнере, вдруг отрыли там ногу, потом руку. А потом и голову.

— Профсоюзного лидера? — спросила Энджи.

— Нет, — сказал Чезвик. — Его шестилетней дочери.

— Господи Иисусе, — только и вымолвил я.

Чезвик рассеянно похлопал по крыше лимузина, глядя на залитую желтым светом улицу.

— Профсоюзного лидера и его жену больше никто не видел. Они пополнили собой местную сводку пропавших без вести. И с тех пор на предприятиях, которыми владел Стоун, ни о каких забастовках и речи не было.

Мы пожали руки друг другу, и он влез в лимузин.

— И последнее, — сказал он, когда шофер уже был готов захлопнуть дверцу.

Мы наклонились к нему.

— Позавчера поздно вечером кто-то совершил налет на контору Хемлина и Коля. Украли офисное оборудование. Я слышал, тамошние копировальные машины и факсы стоят кучу денег.

— Наверное, — согласилась Энджи.

— Видимо, так и есть. Потому что ворам, чтобы забрать то, что они себе наметили, пришлось пристрелить Эверетта Хемлина.

Мы молча стояли, пока он усаживался в машину, пока она тронулась и поползла по улице, а потом свернула вправо к автостраде.

Рука Энджи нашла мою руку.

— Мне так жаль, — шепнула она. — Жаль Эверетта, жаль Джея.

Я моргал, пытаясь смахнуть с ресниц что-то, застилавшее мне зрение.

Энджи сильнее сжала мою руку.

Я взглянул вверх, на небо, которое было таким густо-синим, что цвет этот казался даже неестественным. И еще одну вещь я заметил тут, на юге, — весь этот роскошный, цветущий, яркий край казался фальшивой подделкой по сравнению с его более уродливыми северными подобиями.

Ведь и в безупречности есть что-то уродливое.

— Хорошие они были люди, — тихо проговорила Энджи.

Я кивнул:

— Да. Прекрасные.

Мы пешком отправились по Сентрал-авеню к стоянке такси, которую нам с неохотой указал офицер полиции.

— Чезвик сказал, что нам следует ожидать от них еще новых неприятностей — они обвинят нас в нарушении правил обращения с оружием за то, что мы стреляли в черте города, или еще чего-нибудь придумают.

— Обвинение окажется несостоятельным, — сказала Энджи.

— Возможно.

Стоянку мы нашли, но она была пуста. Сентрал-авеню или, по крайней мере, та ее часть, где мы очутились, выглядела необычно угрюмой, неприветливой. На замусоренной парковке возле подсвеченного винного магазина трое пьяниц дрались не то из-за бутылки, не то из-за курева, а через улицу компания замызганных подростков, высматривающая себе жертву со скамейки напротив «Гамбургеров», по очереди затянулась сигаретой с марихуаной и уже нацелилась на Энджи. Конечно, я с моим забинтованным плечом и рукой на перевязи не должен был казаться им серьезным препятствием, но при ближайшем рассмотрении и когда я вперил в одного из них усталый, но пристальный взгляд, подросток предпочел отвернуться и переключиться на что-то другое.

На стоянке высился плексигласовый навес, и влажная жара заставила нас прислониться к нему, чуть ли не рухнув возле его стены.

— Дерьмово выглядишь, — сказала мне Энджи.

Приподняв бровь, я окинул взглядом ее порезанное лицо, синяк на правом виске, вмятину на левой икре.

— Ну а ты, напротив…

Она устало улыбнулась, и чуть ли не минуту мы в молчании простояли у стены.

— Патрик…

— Да? — отозвался я и закрыл глаза.

— Когда я там, на мосту, вылезла из «скорой помощи» и они вели меня к полицейской машине, я… хм…

Я открыл глаза и взглянул на нее:

— Что?

— Я, по-моему, видела что-то странное. Только ты не смейся.

— Ты видела Дезире Стоун.

Она оторвалась от стены и тыльной стороной ладони шлепнула меня по животу: