Может, я сошла с ума? – спрашивала она себя.

Нет, конечно же нет, отвечал ей внутренний голос.

А другой голос спрашивал: а откуда ты знаешь, что не сумасшедшая?

Просто знаю, и все.

Но если человек все-таки сумасшедший, не унимался голос сомнения, как он может об этом узнать?

Софи попыталась отвлечься от этих мыслей, но не получалось. В последнее время она была не в себе. Разрыв с Паулем, которого она больше не могла выносить. Невозможность разговаривать с родителями. И это страшное красное, сырое чувство, которое она впервые испытала на вечеринке своего галериста и о котором выяснила потом, что это – паническая атака. Софи больше не чувствовала себя собой.

Она вернулась в кухню, снова выбесившись на картонные коробки Пауля. Заварила чашку чая. Посмотрела в окно, за которым не увидела ничего, кроме нескольких прохожих и редких автомобилей.

Наконец она села за стол, взяла блокнот для набросков, карандаш и начала рисовать, впервые за долгое время. Ночь, тишина, темнота и Софи с карандашом, бумагой, сигаретой и чашкой чая, под старомодной лампой над столом – одна на маленьком островке желтого света. Рука быстро набрасывала штрихи.

И хотя карандаш не мог передать разный цвет глаз, придирчиво посмотрев на то, что у нее получилось, Софи осталась довольна. Вылитый Йонас. Подчинившись мгновенному импульсу, Софи достала из кармана брюк телефон и набрала его номер. Она должна ему это сказать.

Потом вспомнила, что уже поздно, уже ночь. Положила телефон на стол. Заметила, что замерзла. Встала, налила чайник, достала новый пакетик чая из упаковки – и замерла от страха: из прихожей донеслось тихое поскрипывание.

25

Неподвижно, как статуя, стою в дверях столовой и смотрю в окно.

Садовник смотрит на меня снаружи. С почти счастливым выражением на лице. Злые чары рушатся, и я мгновенно чувствую ярость, словно кто-то во мне щелкнул переключателем, ярость и пронзительную головную боль, моих сиамских близнецов.

– Что вы здесь делаете? – ору я.

Выражение лица садовника меняется в худшую сторону. Похоже, он не понимает, в чем дело, но видит, что я в бешенстве. Открываю окно.

– Что, черт возьми, это значит? – спрашиваю его я.

– Что значит? – раздраженно переспрашивает Ферди и смотрит на меня большими карими и очень юными глазами, которые на его старом морщинистом лице кажутся особенно трогательными.

– Эта песня, которую вы только что насвистывали и…

Не знаю, как закончить предложение, и боюсь, что Ферди переспросит: «Какая песня?» Или что-нибудь в этом роде. Потому что тогда я начну орать, орать и орать и никогда не остановлюсь.

– Вам не нравится Beatles? А по-моему, это круто!

Молча смотрю на него.

– А какую именно песню, – чувствую, как язык прилипает к гортани, – Beatles вы насвистывали?

Ферди смотрит на меня как на сумасшедшую, что, впрочем, не так далеко от истины.

– «All you need is love» – так называется эта песня. Но это же каждый знает!

И он пожимает плечами.

– Сам не знаю почему, – продолжает он. – Как вчера услышал ее у вас, так она привязалась ко мне, никак не могу от нее отвязаться. Даже смешно.

Я вдруг как-то разом прихожу в себя.

– Вы вчера здесь были? – перебиваю его я. – Но ведь по четвергам вы у меня не работаете!

Чувствую, как задрожали коленки.

– Ну да, но вы как-то сказали, что я сам могу решать, когда работать, и я подумал, надо в виде исключения прийти в четверг на пару часиков.

Смотрю на него, открыв рот.

– Надо было сначала спросить разрешения? – спрашивает он.

Даже не знаю, что и сказать. Чувствую, как немеет лицо.

– Ферди, мне надо с вами поговорить. Не могли бы вы зайти в дом?

Он выглядит расстроенным. Похоже, боится, что я его уволю.

– Вообще-то, я как раз собирался уходить. Мне тут надо к другому клиенту.

– Это ненадолго. Прошу вас.

Он неуверенно кивает.

По дороге в прихожую пытаюсь, правда, безуспешно, привести в порядок мысли. Наконец открываю дверь. Ферди уже тут.

– Я вас, что ли, напугал своим свистом? – спрашивает он.

– Нет, не то чтобы, но… – не договариваю я, поскольку не хочу объясняться с ним через порог. – Входите, Ферди.

Он вытирает ноги, оставляя комья земли на коврике, и переступает порог.

– Простите, – говорит он, раскатывая букву «Р» каким-то совершенно необычным образом, а я удивляюсь, почему до сих пор не поинтересовалась, откуда у него этот акцент. Ферди уже много лет ухаживает за моим садом и наверняка нервничает, не замечая на моем лице привычной приветливой улыбки. Ферди немолод, наверняка давно на пенсии, но в темных его волосах и кустистых темно-каштановых бровях ни намека на седину. Он мне очень нравится, и ему, похоже, нужна эта работа, или он даже получает от нее удовольствие, поскольку я никогда не слышала от него ни одной жалобы. Это хорошо, потому что если бы я решила уволить Ферди и нанять нового садовника, это разбило бы сердце Буковски: он любит Ферди больше всех на свете. И, как по команде, раздается шум на верхнем этаже, Буковски просыпается, заслышав наши голоса, скатывается по лестнице и набрасывается на нас, сначала на меня, потом на Ферди, потом опять на меня, и я невольно улыбаюсь при виде его, моей собаки, моего приятеля, существа, в котором нет ничего, кроме лохматой шерсти и радости жизни. Хватаю его на руки, поднимаю, прижимаю к себе, но он не расположен к нежностям, вертится, вырывается, я отпускаю его, и он начинает носиться по холлу, словно пытается догнать невидимого зайца. Ферди переминается с ноги на ногу, словно провинившийся школьник в ожидании учительского гнева.

– Все в порядке, Ферди, – говорю я. – Отдохните немножко, выпейте со мной кофе.

Ноги как резиновые. Иду в кухню, пытаясь привести в порядок мысли. Если Ферди действительно слышал музыку, то это означает, что… Но тогда и все остальное может быть…

Не так быстро, Линда.

Предлагаю садовнику стул, тот самый, на котором вчера – неужели это правда было только вчера? – сидел и сверкал своими вспышками фотограф. Он, кряхтя, садится, но все это явно напоказ, он еще не в том возрасте, чтобы кряхтеть. А если честно, Ферди куда в лучшей форме, чем я.

Кофемашина гуркает, а я пытаюсь подобрать слова.

– Так, значит, вы были здесь вчера, и к вам привязалась эта песенка, – начинаю я.

Ферди молча смотрит на меня, наклонив голову набок. Потом кивает, как бы говоря: «Ну да. И что?»

– Вы действительно слышали эту песню?

Кивает.