получится у него подобный трюк провернуть. Словно чувствуя его смятение, врач заполнял комнату всё более удушливым запахом, сладким и в своей сладости омерзительным до тошноты. Вот Васю и вырвало прямо врачу на колени, тот вскрикнул с удивлением и злостью, вскакивая со стула, направившись к раковине. А Вася вдруг рассмеялся своей маленькой победе и краткой отсрочке смертного приговора. Оттого сразу легче на душе стало и сил словно прибавилось, чтобы вернувшемуся врачу, в замытых штанах и халате, сказать:

— Я ничего не буду рассказывать!

— Посмотрим! — пригрозил врач, протягивая свои руки к Васиному лицу.

Вася закричал, потому что на ладошках врача тоже выступили ворсинки. Они извивались, как черви, и тянулись сами к Васиным глазам и носу.

Внезапно окно распахнулось — и палату наполнил холод и снежный ветер, уничтожая сладкий запах. Врач мгновенно опустил руки, оглянулся и выпалил в ошалелом недоумении:

— Кто посмел?

Сердце Васи неожиданно кольнуло от предвкушения грядущего чуда и, что совсем необъяснимо, от надежды. Чувство это было таким сильным, как поутру после сна.

Вася громко засмеялся, захохотал от распирающего изнутри счастья, когда рассмотрел две фигуры возле распахнутого окна. Одна — высокая, в красном костюме, белобородая, в шапке с помпоном на голове и красным мешком в руке.

Вторая фигура лишь доставала до пояса первой, в своём голубом платье, подбитом по краям белым мехом, и с белой длинной косой — это, вспомнил Вася, был папин громоздкий парик для праздничного образа «снегурочки». От радости, смешанной с неверием, словно всё ему снится, Вася слегка приподнялся и крикнул:

— Мама! Папа! — словно опасался, что происходящее ему на самом деле именно снится и надо кричать громко, чтобы услышали наверняка.

— Сына, родной! Не бойся, мы пришли за тобой! — прозвучало в ответ гулко и в один голос.

Внезапно снег стал валить прямо с потолка. И эти крупные пушистые белые снежинки вызывали у Васи детский восторг.

— Что за шутки? Отвечайте! — грозно крякнул врач, ёжась от ветра и оставаясь на месте.

Мама с папой передвигались рывками, чудным образом, словно по воздуху плыли, а ещё они громко сопели по-звериному. Оттого, вероятно, врач начал пятиться спиной к двери, но снова подул ветер, дохнув роем снежинок врачу в лицо, и он замер на месте, ссутулившись и наклонив, пряча от ветра, голову.

— Кто тут у нас? — звонким голосом «снегурки», как бывало на выступлении, спросил папа.

Мама уже находилась у врача за спиной. Она шумно задышала, засопела и, принюхиваясь, провозгласила:

— Чую, пахнет гнильцой! — Прозвучало тоже, как бывало на выступлении, гнусаво, по-мужски.

— Ага! — звонко подтвердил папа и подмигнул Васе (мол, смотри, что сейчас будет).

— Давайте разберёмся! Хорошо ли он себя вёл? — спросили, окружая и тесня врача собой так, что тому и с места было не сдвинуться.

Врач покачал головой, будто стряхивая наваждение, а затем выпрямился, став сразу выше ростом, и с уверенностью в голосе сказал:

— Сейчас вам обоим не поздоровится, глупцы!

— Ай-яй-яй! Какой нехороший мальчик! — пожурил папа. И мама подтвердила:

— Гнилой он. Полностью.

— Значит, накажем! — в звонком женственном голосе папы сейчас прозвучала сталь.

— Я вас на куски порву и сожру! Не на того полезли! — разъярился врач, и тут в одно мгновение его халат треснул, штаны лопнули по шву, свитер разорвался. И вот уже мама с папой окружают настоящее страшилище.

От былой человеческой внешности врача осталась только голова, на которой рот растянулся, словно резиновый, образовав пасть, полную тонких и острых зубов. А тело всё раздулось, набухнув, как на дрожжах, и извивались на коже ворсинки, резко потянувшиеся в сторону мамы и папы, опутывая их сетью из плотных и длинных ворсинок — червяков.

— В мешок его, живо! — приказал папа голосом звонким, но твёрдым и совершенно мужским.

— Ага! — поддакнула мама и чихнула на облако жёлтой пыли, что исторгла из себя сеть ворсинок. Затем разорвала её руками. Папа сделал так же.

Существо-врач на это освобождение из сети расстроенно взвыло:

— Почему? — видимо не ожидая, что пахучая субстанция из его тела на пришлых совершенно не подействует. Мама открыла мешок — и уже было набросила его на голову врача, как папа сказал:

— Погоди-ка милая! — и посмотрел на Васю, который отчаянно пытался не отключиться, лежал на спине, на постели, и тяжело дышал. На него-то огромная доза ядовитой сладости из ворсинок на теле врача подействовала.

— Куда собрался, мразь! Не отпускали тебя!

Папа подпрыгнул, вцепился в шею врача — и давай его душить. Врач изо всех сил сопротивлялся, извивался, испускал сладкий, тошнотворный запах, но тут резво подключилась мама, стиснула его за плечи до хруста, пока врач сам ещё больше не хрустнул. Сжался, побеждённый, и заскрипел, подыхая, истекая желтым соком.

Папа крикнул:

— Сына спасай!

Тут уже Вася отключился, но перед тем ещё успел увидеть, как мама лихорадочно раздирает руками останки врача и что-то ищет у него внутри, а затем с найденным «нечто», сияющим белым светом, стремительно направляется к нему, к сыну Васе.

Вася закашлялся и открыл глаза. Он лежал на снегу, которым по самый подоконник была завалена его палата, так что и кроватей не видно. С потолка сыпал снег, рядом сидели папа с мамой в своих новогодних костюмах, и ему, вопреки снегу, совершенно не было холодно.

— Я сплю или умер? — спросил Вася, чувствуя небывалую лёгкость и энергию в теле, а ещё непривычную ясность в мыслях.

— Ты жив, сына, — ответила мама и поцеловала в лоб холодными серыми губами.

— Тсс, вставай, — добавил папа и улыбнулся, помогая ему подняться.

Вася покачал головой: наваждение не проходило. Но, похоже, его это не волновало, ибо Вася снова мог ходить, и пальцы на его руках стали подвижными, как прежде. И вообще выходило, что Вася сейчас был голый, а собственное тело как будто всё ещё оставалось странно чужим, хоть с виду оно совершенно здоровое и крепкое. Не такое, как раньше: тощее и немощное.

Словно читая его мысли, мама достала из своего красного мешка сначала бельё, потом джинсы,