…ну, в общем…

И поплыла, разгоняясь, карусель, и завертелась центрифуга, и засвистала знакомая многим дурная свистопляска, в вихре которой Катя носилась, билась, металась, выстаивала очереди по разным адресам, конторам и нуждам, внутренне и душевно как-то отдалившись от Гуревича – по техническим, вернее, бытовым, вернее, преддорожным, хотелось ему верить, причинам.

Она записалась на курсы иврита и заполняла там немыслимыми закорюками толстую тетрадь, громко повторяя дома сочетания слогов, напоминавших детскую абракадабру. (Из всех этих слов Гуревич различал только «шалом», потому что в начальной школе у них учился мальчик по имени Игорь Шалом. Почему-то в случае именно этого языка замечательная память Гуревича давала решительный сбой.)

А ещё Катя заполучила где-то свидетельство об окончании курсов для работников детсадов и яслей, и говорила, что всегда мечтала заниматься детьми и откроет там – вот увидишь, Гуревич, ты мне веришь, Гуревич? – частные дорогие ясли. Мы увидим, Гуревич, небо в алмазах. Мы отдохнём!

Катя жила в эти месяцы на каком-то постоянном взводе.

Свою квартиру они должны были, оплатив ремонт, сдать государству, как и паспорта, как и всю прошлую жизнь – навсегда, на свалку. Денег на всё про всё катастрофически не хватало, зарплаты таяли. Люди в подобных случаях продавали мебель, хрусталь, какие-то семейные драгоценности. У Гуревичей ничего подобного не имелось. Выяснилось, что его родители предпочитали (хо-хо!) духовные ценности. Немного поддерживала папина библиотека (всё тот же Пушкин) – её по частям сносили в букинистический.

Но в один из этих дней в дверь позвонили, и Катя открыла. Потом этот рассказ она всегда начинала так: «Открываю дверь, на пороге стоит Чудо…»

Как странен этот средний род применительно к одной из самых привлекательных женщин, думал Гуревич, выслушивая в первый вечер возбуждённый рассказ жены. Потому что в дверях квартиры Гуревичей стояла… Эсфирь Бенционовна Могилевская. Она была в хорошей фазе и, переступив порог квартиры и прикрыв за собою дверь, негромко объяснила, что, услышав об отъезде семьи Гуревичей, решила их навестить.

«Да ты что! – восклицала Катя. – Совершенно нормальная благородная дама в умопомрачительном сером итальянском плаще, в сапожках моей мечты и в темно-сером костюме джерси. Я таких и во сне не видала! В ушах гранаты, на шее – гранаты, на пальцах – обалденные старинные гранатовые перстни!!!»

Эти перстни (изумительной красоты алый баварский гранат!) Катя заметила, когда Эсфирь, небрежно щёлкнув замком сумочки, достала и выложила на кухонный стол толстенную пачку сотенных. Рядом с буханкой бородинского хлеба они выглядели как дикая инсталляция художника-модерниста.

Катя слова выговорить не могла. Она поверить не могла, что перед ней та самая психованная баба, ради которой её муж примерял посреди ночи кастрюлю на голове собственной жены; та самая чокнутая баба, чьи драгоценности Катя шутки ради когда-то на себя нацепила! Эта непринуждённая стать, грациозное достоинство в каждом жесте, прекрасно поставленная речь… Какое счастье, что Гуревича дома не оказалось! С него бы сталось не взять эти деньги, пустив семью под откос!

Вечером он бегал перед Катей по комнате, воздевая руки, запуская их в волосы и восклицая:

– Как ты могла?! Как ты посмела?! У моей пациентки?! Я немедленно еду вернуть эту взятку!!!

– Я написала ей расписку! – в отчаянии крикнула Катя (грамотный ход, сказала бы мама, грамотный ход «крепенькой девчушки»). – Расписку написала, понятно, Гуревич, идиот ты конченый? Дала расписку, что мы одолжили и вернём… Частями присылать будем на протяжении трёх… нет, пяти… семи лет! Можешь ты, наконец, успокоиться, дуралей?

Между прочим, нечто такое Катя действительно пробормотала, не отводя взгляда от увесистой пачки денег на столе. Мол, спасибо, мы отдадим, обязательно отдадим, как только встанем там на ноги. Эсфирь Бенционовна накрыла её руку мягкой тёплой рукой, улыбнулась и своим неподражаемым грудным, но и грустным голосом проговорила: «Вздор, Катерина. Не желаю слышать. Это всё вздор, мусор, жалкие бумажки. Вот вы владеете настоящим золотом. Берегите Семёна Марковича…» Поднялась и ушла. И сидела-то минут десять только. Потрясающая женщина! А Катя опустилась на стул и часа полтора, как в гипнозе, смотрела на пачку денег, не в силах приступить к пересчёту; сидела, отщипывая от буханки бородинского кусочки хлеба и нервно их жуя…

Гуревич совсем притих…

Он не мешал Кате покупать идиотские скатерти, простыни, какие-то пижамы или кожаные куртки, но надоел ей до чёртиков своими унылыми сентенциями о том, что эмиграция – это трагедия, а не морской круиз и не прогулки при луне, – почитай, Катя, хороших русских поэтов. Катя раздражённо отвечала, что при луне гуляют только лунатики, а ещё пациенты Гуревича, ряды которых он пополнит, если она, Катя, не увезёт его из этого бардака и кошмара.

За далью даль, думал Гуревич; за бардаком и кошмаром всегда маячат другие кошмар и бардак. Это вечная карусель в том парке аттракционов, в котором мы обречены развлекаться всю жизнь; это вечные лодки-качели, из которых невозможно выбраться, даже если тебя тянет блевать на всех и на всё вокруг…

Он был весьма недалёк от истины.

Девяностый год двадцатого столетия…

Спустя треть века в самой цифре этой, во всём том времени ему чудилось нечто лысое, уродливое и истощённое; большеголовое, на тонкой ножке. И безысходное, как стылая тоска.

Миллион народу встал на крыло и перелетел в другой ареал обитания. Такое случается в природе с птицами, животными или насекомыми; с людьми это происходит в периоды мировых катаклизмов и общественных потрясений… Или по воле какой-то непостижимой силы. В апокалиптической стае, заполонившей небеса, неслась в неизвестное и семья Гуревичей.

В Беэр-Шеву их принесло в самый канун Судного дня.

Через ушлого маклера Славика, который в стране ошивался аж четыре месяца и потому знал тут, по его словам, «всё буквально-досконально», сняли двухкомнатную квартиру в районе странноватой застройки: окрестные дома, похожие на коробки из-под обуви, но глиняные на вид, стояли на хлипких столбах и непонятно как держались: Гуревич сразу решил, что в них даже входить опасно, а уж когда тряханёт (он прочитал брошюру о местных перспективах на землетрясение и был серьёзно впечатлен), все мы будем погребены под горой обломков.

Славик энергично пресёк попытки Гуревичей отвертеться от данного монплезира и «посмотреть хоть что-то ещё получше».

– Шо смотреть, шо ещё вам смотреть?! – весело и задиристо кричал он, и видно было, что сам чёрт ему не брат, а о человеках уж и разговору нет. – Ленинский шалаш?! Это я могу устроить. А раскинуть мозгами и понять, шо вас таких милльён припёрло и каждому надо «шо-та получше!»? Вы тут имеете шикарную квартиру: дверь есть? Окно выглянуть? Унитаз настоящий, журчит – шо вам ещё?! Ну, район религиозный, да, ну, эфиопы здесь живут. А эфиопы вам – не люди?