– Рассказать вам, как его «лечат»? – спросил Гуревич. – В случаях неповиновения, а он, судя по всему, в этом из первых, наказывают «Сульфозиновым крестом». Сульфозин – это взвесь серы в персиковом масле, внутримышечно. Вызывает пирогенный эффект: резко повышается температура, до сорока градусов. Ну и страшная боль в местах инъекций… Весьма эффективное средство укрощения: в туалет потом по стеночке ползёшь, тебе уж не до восстаний… А крест – тот похлеще: четыре инъекции сразу: под лопатки и в ягодицы. Представили? И всё же есть ещё кое-что похуже: когда «сульфа» идёт с галоперидолом без корректора. Милый такой букет ощущений: температура и боль от сульфазина на фоне чудовищных судорог от галоперидола…

Аркадий Янович молчал, только отодвинул тарелку, вместо неё положив на скатерть обе руки: кулаки сжаты, костяшки побелели.

– Вы читали «Историю инквизиции» Льоренте? – спросил он. И когда Гуревич помотал головой, сдавленно произнёс: – Почитайте при случае. Познавательно… для ознакомления с родом человеческим.

И стал рассказывать давние, ещё университетские истории про Николая, человека мятежного, непрогибистого ни при каких начальниках, ни при каких властях. Они с Шелягиным знакомы были ещё с университета и потом всяко-разно пересекались в жизни. «В какой-то период, более мягкий, мы даже сверстали подборку наиболее вегетарианских его стихов, – говорил он, – пока Коля не рванул… в сторону заградительных барьеров. Ну а это уж, сами понимаете, Семён Маркович…»

Потом оба молча смотрели в окно на устремлённую ввысь, погружённую в сумерки барочную церковь Симеона и Анны, острошпилевую, как почерк ежедневно убиваемого поэта Николая Шелягина.

* * *

Да нет, Коля, умер ты именно здесь, на больничной койке, – правда, уже не в тюремной психиатрической больнице, а в обычной городской. И выписали тебя не из сострадания, и не под занавес, и не по ходатайству (вернее, бесплодным метаниям) мелкой сошки молодого психиатра Гуревича С. М., который, как говорила его истерзанная жена Катя, «ходил по лезвию ножа, спятив на этом поэтическом сюжете». Освободили тебя, как и полтора миллиона других узников психиатрических застенков, по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 5 января 1988 года, согласно которому «использование психиатрии в качестве инструмента внесудебного преследования граждан по политическим мотивам» отныне исключалось.

Собственно, ты и без Указа, Коля, весьма скоро бы освободился – плашмя и навечно.

…Но тем вечером, когда в дверь квартиры Гуревичей позвонили долгим звонком, будто гость надавил на кнопку, да так и забыл там палец, Гуревич об Указе ничего ещё знать не мог. Он только что вернулся с дежурства и ел на кухне борщ со сметаной, с чесноком и бородинским хлебом.

Великим кулинаром Катя не была. Она вообще считала, что тратить время на какие-то изысканные блюда или кондитерские экзерсисы – это бездарная растрата единственной жизни. Но семья, считала, должна быть сыта и довольна, как свинья у рачительного хозяина. И потому готовила «конкретную еду», простую-общенародную, зато и привычно вкусную: гречневую или рисовую каши, жареную картошку, тушёную капусту. Ну, куриный суп. Ну, вот ещё – борщ.

Вот борщ был её личным шедевром, коронкой, средоточием любви и наследным достоянием.

Она называла его «цыганской похлёбкой» и говорила, что варить его научилась у тёти Малани, бабкиной по матери сестры, настоящей цыганки, хотя и оседлой. Секрет цыганской похлёбки заключался в том, что, кроме обычных борщевых ингредиентов, Катя вдохновенно бросала в кастрюлю все, что в холодильнике уже вызывало сомнения: кусок деревянной колбасы, оставшуюся сосиску, вялую помидорину… И все это почему-то претворялось во вкусовое и обонятельное торжество! Наваристая гущина пахла на всю квартиру, а когда открывали дверь на площадку, зовущий этот запах будоражил соседей и валил с ног гостей.

Незнакомую девушку, которую Гуревич увидел на пороге, запах цыганской похлёбки, похоже, оглушил. Ясно было, что она сражена волной духовитой силы.

– Это у вас борщ… пахнет? – пролепетала в полуобмороке.

– Именно, – сказал Гуревич, приветливо дыша чесноком. И галантно посторонился: – Входите, я вам налью.

Она молча вошла, сразу пошла на запах в кухню, села за стол. Гуревич быстренько опрокинул в глубокую тарелку два половника и поставил перед ней.

Девушка съела две порции, одну за другой. Вторую – вначале отказываясь, стесняясь, затем так же стремительно и хищно проглотив, как и первую. С бородинским хлебом, с чесноком. Гуревич перед ужином всегда очищал целую головку, на всю семью. Катя только в чай чеснок не добавляла. У них даже Мишка жевал чеснок не морщась. И сметаны поверх свекольной и капустной гущи Гуревич бухнул двойную порцию, ибо с первого взгляда на девушку стало ясно, что: во-первых, девушке лет сорок, во-вторых, уж очень она тоща и нервна. Мощи какие-то. Вообще, глядя на прозрачную узкую кисть её руки, в которой ложка ходуном ходила, Гуревич мысленно поставил диагноз «нервное истощение».

Под его взглядом она положила ложку на клеёнку, опустила подрагивающие руки на колени и сказала:

– Я Адель…

Так вот горе-злосчастье, Адель, Накатило…

– Я понял, кто вы, – сказал Гуревич, мечтая, чтобы Катя с Мишкой не успели вернуться от родителей, пока она тут сидит. Катя была врагиней серой тетрадки и метаний Гуревича по каким-то коллегам, которые якобы «работают в той системе и, возможно, при известном понимании и благожелательном отношении…». Катя яростно хотела сберечь семью, маленького сына и дурака мужа, этого «маньяка справедливости».

– А Коля там умирает, – сказала Адель. – Добили его… Почки отказывают, сердце никуда…

И заторопилась:

– Вы не думайте, я пришла просто… – она запнулась, подбирая слова, как-то странно шевеля перед лицом худыми пальцами, словно бы отдельными от всего тела, гибко и самостоятельно живущими, как крабы на песке… – просто благодарность передать. Коля хотел бы сам, но вы же понимаете. Мы знаем от Юры Курицына, что вы всё время старались и пытались помочь. И стихи передали немецкому журналисту…

– …австрийскому.

Она и плакала странно, как икона мироточит: с неподвижным, прозрачным от бледности лицом, с безадресным бездонным взглядом, из которого медленно выкатилось по одной лишь слезе. Теперь пальцы теребили кромку клеёнки. Гуревич смотрел на неё и машинально прикидывал, что бы выписал ей стабилизирующего.

Да, его свели с журналистом «Neue Freie Presse», и они столкнулись на последних минутах у поезда, как было задумано: тот выронил кейс, какие-то бумаги рассыпались… Гуревич предупредительно бросился их подбирать из-под ног отъезжающих-провожающих и вложил в пачку подобранных листов свои. Подал австрийцу, тот пылко и отрывисто его поблагодарил и впрыгнул в вагон, оставив за собой свежий запах дорогого одеколона. Вилли Херман, вихрастый, энергичный такой, элегантный… весёлый Вилли.