состоявшего из упоительной смеси шоколада, орехов и сухофруктов, предводитель устроил столь любимый им митинг, где мы определили порядок завтрашнего следования, естественно, с учетом интересов нашего неугомонного Феллини, который заявил, что для съемок общего плана старта экспедиции он уже наметил подходящую точку, указав при этом на небольшую торчащую из-подо льда на расстоянии примерно двух километров к северо-западу от лагеря вершинку. Лоран сказал, что они с Дамианом отправятся туда примерно за час до выхода экспедиции и стартовать мы должны только по его сигналу, который он передаст нам по радио. Поскольку ледниковые склоны, как правило, изобилуют трещинами, мы решили наметить наиболее безопасный путь подъема на ледник, для чего взобрались с Джефом на вершину, у подножия которой располагался наш лагерь. Гора, обращенная к нам достаточно крутым, но заснеженным, а потому относительно легко преодоленным нами склоном, обрывалась в сторону ледника 500-метровой скальной стеной. Отсюда с этой высоты очень ясно просматривались трещины на ледниковом склоне. Они выделялись несколько более светлым оттенком снега по сравнению с окружавшей их поверхностью ледника. Часть из них была открытой и с этого расстояния представлялась безобидными оспинами темно-синего и черного цвета. Мы с Джефом наметили ориентиры, выбирая в качестве них наиболее характерные горные вершины, которые можно было бы легко распознать, даже находясь на поверхности ледника.

В 20 часов состоялся первый сеанс связи с базовым лагерем. Портативная ярко-оранжевая радиостанция голосом Джона сообщила из далекого Фробишера о том, что слышит нас нормально, и пожелала нам удачного старта.

19 апреля. Вчера вечером ничего не писал в дневнике: не было желания, поскольку очень устал после первого перехода, несмотря на то что по спидометру Джефа мы прошли за день только 6 миль (!), или около 10 километров. Но, как говорится: «Лиха беда начало!». Вообще писать в дневнике по вечерам после перехода всегда, а не только в первый день требовало от меня немалой доли гражданского мужества. Я должен был непременно себя настроить и буквально заставлять писать под страхом того, что каждый пропущенный день необходимо было наверстывать, а это неизбежно превращало обычные 10 минут творческих мучений перед сном в 20, а то и в 30 минут, но уже настоящих творческих мук! Надо сказать, что уже в последующих экспедициях я вел только звуковой дневник, наговаривая на пленку диктофона все то примечательное и не очень, что случалось за день. Несомненно, эти 10 минут были гораздо вместительнее и эмоциональнее, чем 10 минут письма. Меня уже не раздражало хроническое отставание моего полузамерзшего пера от вполне оттаявших мыслей, а относительно слабое, чтобы не сказать больше, владение русским языком всех без исключения моих напарников по палатке позволяло мне быть предельно откровенным в своих речах и высказанных вслух внимательному диктофону мыслей. Так что же все-таки случилось в тот день, 18 апреля, когда мы ступили на тропу войны с отделявшими нас от ледника Гумбольдта 2000 километров гренландского ледникового щита?

На этот раз подъем был вполне осознанным и не по причине лая или желания полюбоваться окружающим пейзажем, а просто потому, что, как я понял, у Джефа не забалуешь и по утрам особенно. Впоследствии во время нашего антарктического перехода я не раз задавался мыслью, для чего Джеф, не жалея ни себя, ни своего «текущего» партнера по палатке, неизменно и вне всякой зависимости от того, рабочий ли предстоит день или выходной, устанавливает свой будильник на 5.45, пока наконец не спросил его самого, причем, несмотря на всю неожиданность очередного неурочного пробуждения, сделал это в сравнительно мягкой форме. «Видишь ли, – сказал Джеф, уже успевший принять свою излюбленную позу: сидя по-турецки поверх спального мешка, – я не люблю торопиться по утрам!» С этим можно было бы согласиться в обычные дни, но не в выходные, когда торопиться, особенно нам, находящимся, как правило, где-то у черта на куличках, было некуда даже теоретически. Но это был Джеф, и это был его ритуал, который надо было принимать как должное, тем более что нас с ним объединяли четыре квадратных метра постеленного на снег нейлона, и наше настроение, а порой и сама жизнь зависели от умения уважительно и терпимо относиться к традициям и ритуалам друг друга. Так вот, проклятый будильник ровно в 5.45 возвестил о начале нашего первого походного дня. В этот день приготовление завтрака было за мной. В то же время я отвечал и за погоду – точнее, в мои обязанности, как самого крупного ученого в нашей экспедиции (крупнее, пожалуй, был только Бернар, но он в расчет не принимался, поскольку не был включен в основной состав), входило ежеутреннее составление метеосводки, которая в связи с безвременной кончиной термометров и отсутствием барометра превращалась, скорее, в сводку моих личных ощущений температуры, скорости ветра и видимости, как правило, не совсем адекватных соответствующим ощущениям остальных участников команды. Однако поскольку охотников вылезать из палатки в 6 часов утра только для того, чтобы проверить соответствие своих личных представлений о холоде и скорости ветра и моих данных, доставленных, так сказать, на дом, не находилось, я продолжал заниматься этим до самого конца экспедиции.

Мое поступательное движение в сторону выхода из палатки за первой в этой экспедиции порцией ощущений было прервано голосом Джефа из глубин спального мешка: «Как насчет чая, Виктор?» Я переключил передачу и пополз назад, проклиная себя, что не успел вовремя, пока мой организм еще хранил воспоминания о теплых объятиях спального мешка, ускользнуть из палатки. Слава Богу, что приготовить утренний чай, столь любимый Джефом, означало лишь налить его из термоса и поднести кружку с этим чудесным напитком к пересохшим устам своего визави. После этой небольшой заминки день пошел своим чередом. Возникшие у меня накануне при виде горы ящиков киносъемочной группы опасения полностью оправдались. Как я ни старался пристроить их на нарты, у меня все не получалось «золотого сечения»: высота нарт была соизмерима с их длиной, что при небольшой их ширине делало всю конструкцию очень неустойчивой. Лоран, видя мои усилия, виновато развел руками и успокоил: «Don’t worry, Victor, we are not going to go too fast today. I will make a lot of filming, so you, for sure, will be able to handle this»[19], – он махнул рукой в сторону возвышающегося на санях Монблана из ящиков. Из его тирады я уловил только то, что мне не следует волноваться, хотя, как мне представлялось, волноваться как раз следовало ему – ведь это были именно его ящики. Однако, судя