накануне вечером я уложил оба термоса в свой спальник, так что буквально за считанные минуты довел воду, вылитую в чайник из термосов, до кипения.

Вследствие некоторого утреннего сумбура, вызванного запоздалым подъемом, я отступил от обычного правила и начал очищать потолок и стенки палатки от инея в момент, когда чайник издал первый победный крик, возвестивший всему окружающему миру и в первую очередь Джефу о том, что настал момент, когда явление его, Джефа, на свет Божий будет более чем оправдано. Джеф зашевелился активнее, и в тот момент, когда его голова показалась из спального мешка, на нее обрушился сочный кусок инея из-под моей заботливой щетки – очередной день наступил! Вчера по решению предводителя был короткий день (очевидно, интуиция Стигера подсказала, что 22 апреля – праздник). Так или иначе, но мы шли всего 6,5 часа с 9.30 до 16.00, преодолев за это время 13 миль! Всего за четыре дня путешествия нам удалось пройти 48 миль, или без малого 80 километров, что в общем-то было совсем неплохо для начала. Погода весь день была неважной: ветер скоростью около 12 метров в секунду, постоянно дующий в правую щеку, ограниченная видимость, иногда ухудшающаяся до 200–300 метров, снег. Впереди шел Джеф, следом вместе с его упряжкой Дамиан и Бернар, затем мы с Уиллом и последним – Кейзо. Джефа иногда скрывала из глаз снежная пелена, но его собаки верно держали след и быстро настигали его. Мои тоже неплохо работали весь день, только изредка, как записано у меня в дневнике, «капризничал Баффи, и Томми убегал в сторону», а в остальном все было в порядке. При таком встречном ветре и достаточно низкой температуре мои борода и усы обмерзали настолько, что для того чтобы открыть рот во время короткого обеденного привала, мне приходилось обкусывать ледяные сосульки с усов, а те, падая в кофе, превращали его в кофе-гляссе. Это было, мягко говоря, не по сезону, однако сбривать бороду я не решался, отчасти надеясь на скорую перемену погоды и, кроме того, не желая расставаться с имиджем русского полярного исследователя, главной отличительной особенностью которого, несомненно, является борода. Надо сказать, что у меня сложились особые отношения с бородой, которая никак не хотела расти, несмотря на все мои старания.

Первые более или менее удачные всходы были отмечены всего два года назад, во время моей антарктической экспедиции на станцию Восток. Не знаю, то ли климат там оказался более благоприятным в смысле низких температур, то ли высота подействовала, но именно там моя борода оказалась востребованной самой природой, и с той поры я ее берегу, не расставаясь с ней ни днем, ни ночью даже на короткое время. Что касается ее достоинств и недостатков, то я так до конца и не определил, чего же все-таки больше. Иногда, когда мне приходилось тратить до получашки горячей воды из термоса только для того, чтобы растопить ледяные перемычки, сковывавшие мои усы и бороду, и реализовать свое законное право на открытие рта, или когда я, чуть ли не носом уткнувшись в голубое пламя примуса, замерзшими плохо слушающимися пальцами выдирал вместе с волосами из бороды куски льда, мне казалось, что это украшение мне совершенно ни к чему и я вполне без него обойдусь, как обходятся все мои товарищи по команде. Однако когда я, поддавшись пораженческим настроениям в самом начале нашей Трансантарктической экспедиции, сбрил бороду, то уже на следующее утро свежий встречный ветер дал мне почувствовать, что я лишился одной из самых важных частей своего туалета. Тогда я поклялся никогда более не сбривать бороды, во всяком случае до тех пор, пока буду активно участвовать в экспедициях (совсем как кубинские «барбудос», поклявшиеся не сбривать бород до полной победы революции, то есть никогда!).

Лагерь ставили в условиях ухудшающейся погоды, ветер усилился, давление упало, а температура повысилась до минус 20 градусов. Однако за ночь дальнейших ухудшений не произошло, более того, небо прояснилось, что обещало нам более приятное путешествие.

23 апреля. Увы, то, что обещало нам более приятное путешествие, куда-то скрылось под покровом ночи вместе со всеми обещаниями. Утром стенки палатки сотрясались от ветра гораздо сильнее, чем должны были по нашим вечерним прогнозам, однако не это стало для меня самым неприятным открытием, не успел я открыть глаза. Мои часы показывали 7.30, и это было недопустимо поздно даже с учетом того, что сегодня было дежурство Джефа, который, судя по всему, не забыл об этом и уже разжег примус. «Отчего же он меня не разбудил?» – подумал я, глядя, как Джеф, не выказывая никакого видимого неудовольствия в связи с моим запоздалым появлением из глубин спального мешка, продолжает готовить завтрак в варианте «Овсянка – версия А23/4». Почуяв неладное, я вновь посмотрел на циферблат своих часов, который, видимо, из-за колебаний температуры и недостаточной герметичности корпуса почти полностью покрылся испариной, что весьма затрудняло считывание показаний. Тем не менее сомнений быть не могло: едва торчащие из тумана кончики минутной и часовой стрелок находились как раз в положении, соответствующем 7 часам 30 минутам! Я поднес часы к уху и отметил их слегка учащенный пульс. «Который час?» – спросил я у своего напарника, чтобы окончательно развеять сомнения. «6.30, сэр», – последовал невозмутимый ответ Джефа, который, казалось, только сейчас обратил внимание на мои загадочные жесты. Да, явно в поведении моих часов в это утро было что-то неумолимо напоминавшее об их названии – «Ракета».

План предводителя на сегодняшний день, который он донес до нашего внимания сквозь завывания ветра, был чрезвычайно прост: «Мы будем идти до 7 вечера, а там посмотрим». Но уже первый час нашего движения наглядно продемонстрировал, что этот план был совершенно не согласован с гренландской небесной канцелярией: ветер усиливался, а видимость порой уменьшалась настолько, что идущий впереди Этьенн совершенно скрывался из виду. Ситуация осложнялась еще и тем, что ветер был практически встречным, собаки инстинктивно отворачивали морды и периодически теряли след. Поэтому мне приходилось выбегать вперед и возвращать их на едва различимую в белой круговерти колею, оставленную предыдущей упряжкой. Колея, скорее, угадывалась по более глубоким отпечаткам собачьих лап, нежели по следу полозьев. Вся правая половина моего лица покрылась коркой льда, и я еще раз убедился в несомненной пользе длинного носа для полярных исследователей, особенно в условиях непогоды. Именно он, надежно укрывая от ветра левую половину лица, обеспечивал тот минимально необходимый 50-процентный запас сохранности моего борющегося с непогодой организма, дававший определенные надежды на благоприятный исход этой