Он вернулся к камину с бутылкой самодельного вина, но прежде чем выпить, посмотрел в окно на дом Тулиных. Темно. Нет никого. В день похорон Симича Тулин был здесь, а всем сказал, будто уехал в Москву. Как всегда перед сном, Бельзин вышел на балкон, глядь – тусклый свет в окнах. Заинтересовался. Погасил в своем доме электричество и отправился на разведку. На веранду вышел мэр. Бельзин не дышал, был тише мертвого. Тулин постоял, повздыхал и ушел в «крепость». Так выяснил, что первый человек солгал. Зачем?

Шумнуло что-то. Вроде ухнуло… Он испугался, прислушался, наспех обошел дом. Показалось. Кому здесь ухать? Видно, под порывом ветра ударилась о раму ветка. На чем он остановился? Тулин… Симич… разбитной малый был… Заметил ключ в руке. Ах, коллекция. Родион Иванович достал из шкафа большую шкатулку ручной работы с резьбой, сел в кресло, пальцы бережно касались узоров на крышке в виде цветов и плодов вокруг полуженщины-полуптицы.

Многие считают Бельзина полукретином. Дудки. Кретин не получит эксклюзивную вещь даром. Заезжий англичанин предлагал баснословные деньги за шкатулку, а Родион решил так: вещь наверняка стоит дороже, спешить не следует, пускай стоит с более ценным содержимым.

Однажды пригласил Бельзина в мастерскую резчик, показал поделки. Его выгонял Тернов из подвала, так как резчик задолжал за аренду. Работы стоили дорого, покупали их мало. Бельзин обещал походатайствовать, чтобы Тернов оставил помещение за художником и не драл за аренду. Приглянулась ему эта шкатулка, Бельзин снова обещал кое-кому показать ее, устроить выставку. И забыл свои обещания, на что есть оправдание. Если здраво рассуждать, то талант самостоятельно должен пробивать дорогу, иначе это не талант. Второе, шкатулок там было штук пять разных размеров, одной больше, одной меньше – роли не играет. Основное: подвал помещение темное, художнику не подходит, по внучке знает, она норовит повыше залезть. Его позиция впоследствии подтвердилась: художник-то спился. Ну? Какой тогда он талант, если воли нет? Всего-то пьянь подзаборная.

Бельзин снял ключ с шеи, открыл шкатулку и почувствовал переливы внутри, как при половом влечении. Там лежали ровненькие пачки денег. Пачки по одному доллару, по двадцать, по сто. Евро, фунты, а рублики – золотые и платиновые, выпущенные к юбилеям, завернутые в компрессную бумагу по 10 штук. Только новенькие, блестящие, издающие характерный хруст и запах, имели право попасть в шкатулку и соответствующую пачку. О шкатулке знали все, о ее содержимом – никто, даже жена. Перебирая пачки, рассыпая веером на поверхности полированного столика, пересчитывая, он испытывал более сильное эстетическое чувство, чем в Большом театре на «Лебедином озере».

Положив руки на раскрытую шкатулку, Родион Иванович закрыл глаза, думая о коротком человеческом веке. Ему 67, а кажется, еще и не жил, жить-то начал недавно. Полюбил путешествия, особенно в составе делегаций, может позволить себе все, что пожелают душа и тело, жаль, возраст наступает, подает тревожные сигналы здоровье. Кто придумал старость? Эх, хорошо сейчас молодым на просторах современной жизни!

Незаметно задремал… Тихо. Треск дровишек в камине…

От дикого вопля подпрыгнуло сердце так сильно, что Бельзин дернулся и открыл глаза. На него обрушилось нечто черное, рычащее. Ужасающая боль обожгла грудь. Последнее, что он увидел, – прямоугольные листки, хрустящие, новенькие, со знакомыми рисунками в чужой, черной руке. Невольно потянулся к родным купюрам, а тело не слушалось. И эта боль! Она пронзила все тело, прострелила мозг. Последнее, о чем он подумал: «Меня грабят».

Зеркало – ужасная штука. Оно отражает уставшее лицо, гусиные лапки, поджатый рот, обвислые щеки. На шее давно поселились две глубокие борозды, одна отделяет подбородок у овала лица, доходит до ушей; другая очертила ниже большую складку – второй подбородок. Люба обнаружила еще две морщины на шее, чуть выше ключиц, появились, видимо, тоже давно. Зеркало рассказало правду: ты некрасива, глупость твоя хуже лица, второго подбородка и фигуры. Да, Люба не желала видеть правду, а сейчас прозрела. И зеркало подсказывало: не ходи, ты знаешь, что увидишь, лучше поплачь, но оставь все как есть. И еще: боль пройдет, слезы принесут облегчение, глупая Люба, пожалей себя, лучше не знать.

Со вчерашнего дня Люба не живет. Пусть будет ненависть, злость, страдание, пусть появится боль, но жить с Ничего нельзя. Люба пойдет.

Она отошла от зеркала, открыла шкаф. Зачем столько вещей? Серебристое платье одевала один раз года три назад. Красное платье ни разу – запретил Илья. Синий костюм наверняка стал мал. Она сняла с вешалки костюм, надела. Тесноват. Повертела в руках белую шелковую кофточку и бросила на кресло, та соскользнула на пол. Поднять? Да бог с ней.

Люба перебирала вещи на полках, сама себе удивляясь: хранит, хранит… Жадность это? Или тупая бережливость? Забитые до отказа полки раскрыли пасти, готовые сложить пополам Любу и поглотить в пыльную темноту. Там тепло, мягко, лучше, чем в гробу. Она с силой захлопнула шкаф.

Шесть часов. Сдвинулась стрелка. Люба осторожно приблизилась к зеркалу снова, будто боялась увидеть там чудовище. Чудовище и увидела: всклокоченные волосы, пиджак сдавил грудь, подчеркнул живот, пуговицы еле сошлись с петлями. Сиди дома, дура, и делай вид, что все ОК.

Люба присела на край кровати. Стиснутое пиджаком туловище напряглось, бац! – пуговица отлетела, покатилась по полу. Так не ходить? Стрелка часов вздрагивала и двигалась…

Люба решительно достала косметику. Нетвердой рукой, торопливо она накладывала тени на веки, подводила глаза, красила губы. Водрузив на голову парик, едва не упала, увидев убожество. Но черный парик сделал ее непохожей, только вот… Ножницами выстригла по бокам волосы, зачесала подстриженные пряди на щеки, побрызгала лаком. И сказала себе: поезжай, не мучай себя неизвестностью, вдруг в письме вранье?

Очки-«хамелеоны» не по сезону и не для позднего вечера, но по-другому нельзя. Люба обмотала шею малиновым легким шарфом, который закрыл подбородок, свободно спускался на грудь. Теперь надо поймать такси.

Бакшаров стоял в холле отеля «Старт» у стойки админа. Оглянувшись, увидел себя в зеркале в полный рост среди папоротников и фикусов в огромных горшках, улыбнулся: «Я похож на пигмея в джунглях. А рожа у меня… Посмотришь – тюрьма рыдает по человеку».

– У вас местная прописка, – отвлекла его девушка, оформлявшая гостевую карту.

– Ну и что? – хмыкнул он, придавая интонации хамский оттенок. – А если я из дома ушел? Мне на улице ночевать? Могу я пожить один? Че за дела?!

– Конечно, конечно. Вам отдельный номер?

– С ванной и теликом, – буркнул Бакшаров.

Она заполнила гостевую карту, подала ключи:

– Второй этаж, номер тридцать третий.

Взяв ключи, Бакшаров поинтересовался:

– У вас буфет есть?

– На первом этаже, работает круглосуточно.

– Днем я работаю, – снова буркнул Слава.