Он остался стоять, глядя в пол, упрямо изучая обтрепанные шнурки своих видавших виды ботинок.

— Должна тебя предостеречь, Саша. — Не поднимая глаз, он слышал, как она с нервной торопливостью шагнула к учительскому столу, рывком выдвинула ящик и стала что-то вытаскивать; бумага, шурша, оказывала сопротивление. — Мама твоя тут больше не работает. Ты, кажется, про это не знал? Ну, я уверена, что у нее были свои причины не… то есть…

Ее так явно мучила неловкость, что сквозь его оцепенение даже просочилась жалость. Он наконец на нее взглянул.

— Зоя Владимировна, все в полном порядке. — Он сам не знал, что хотел этим сказать, понимая, что на самом деле в порядке не было ровным счетом ничего, что все вокруг него шаталось, скользило, рушилось…

— Ох, руки-крюки, — забормотала она и согнулась, чтобы собрать печенье, которое рассыпалось из освобожденного бумажного кулька и, крошась, укатилось под парты и стулья. — С повидлом, хотела тебя угостить… А что если я просто обмахну да и все, они еще вполне… Нет?.. Ладно, я вмешиваться не хочу, но тебе, Саша, есть что терять, ты учишься в самом престижном вузе, уж мама так тобою гордилась, так гордилась. Кое-кто, по правде говоря, недоумевал, но я-то всегда утверждала, что у тебя большие задатки…

— Не понимаю, — сказал он.

Она прекратила суетиться, повернулась к нему лицом.

— Этот концерт, Саша… — тихо выговорила она. — Кажется, с ним связано что-то неладное… Как будто всех, кто стоит в очереди, постепенно… То есть, у нас была проверка из роно, а твоя мама неделю отсутствовала, якобы по болезни, инспектор потребовал у нее больничный, но больничного не оказалось. А тут еще учительница физики… директриса нам объявила, что, мол, от детей поступали жалобы на ее прогулы, — да дети только рады, когда уроки отменяются… Ты меня понимаешь? Лаборантку кабинета химии тоже уволили, и еще кое-кого, причем в других школах то же самое…

Классную комнату заливал холодный больничный свет приплюснутых ламп, гудящих и фыркающих на щербатом потолке. Немногочисленные инструменты, пылившиеся вдоль стен, окоченели в неуклюжих, омертвелых позах — наверное, водились за ними грехи: то ли музыку играли посредственную, то ли отдавались грязным рукам или сальным губам и за это попали в школьное чистилище. Почему-то ему пришло в голову, что, проведи он рукой по клавишам рояля, в ответ раздастся только жуткий деревянный стук.

— А я-то при чем, не понимаю. — Слова выдавливались вязко и медленно, с трудом, как будто их приходилось отлеплять от неба.

— Мое дело — предупредить, Саша… Может, все-таки скушаешь печенюшку, правда, они зачерствели слегка… — Она кончила поднимать с полу беглое печенье и роняла их одно за другим в кулек. Заметив прилипший волос, она его сдула, поразмыслила и целиком отправила кругляш в рот.

— Этот концерт, — проговорила она с набитым ртом, — все равно не состоится.

Он ненароком увидел ее пухлый розовый язык, ее перемещающиеся вверх-вниз слюнявые десны, и содрогнулся.

— Послушай меня, Саша… — Она проглотила остатки печенья, придвинулась к нему вплотную и зашептала; его обдало запахом песочного теста. — У одной моей подруги есть приятельница, у которой знакомый ездит в зарубежные командировки. Этот человек по доброте душевной иногда привозит книги и журналы по музыке. Мы с подругой сообща разбираем четыре языка.

Его охватило пренеприятное беспокойство. Захотелось немедленно уйти.

— С чем вас и поздравляю. — Получилось язвительно. — Я пошел.

— Обожди, прошу тебя, обожди. — Она уже не щебетала; голос ее отяжелел, сделался значительным, и эта новая интонация претила ему больше, чем щебет. — Не так давно я прочла статью о последней, девятой симфонии Селинского. Симфония осталась незаконченной, но все равно произведение, насколько можно судить, незаурядное. Видишь ли, он как раз работал за своим письменным столом, у которого просидел едва ли не всю жизнь, когда скоропостижно умер.

Наступило молчание, потом оно углубилось, потом еще больше, даже лампы на потолке перестали гудеть; ему стало казаться, будто молчание переросло саму эту мертвенно-белую комнату, полную покойных звуков, обволокло туманом и эти стены, и эти звуки, и теперь, чтобы отсюда вырваться, надо было хоть что-нибудь сказать.

— Это не по-нашему было написано, так ведь? — Его голос звучал жестко. — Вы неправильно поняли.

— Я со словарем. Игорь Селинский не приедет, Саша. Он умер семь лет назад. Мне мама твоя очень симпатична, и отца твоего я бесконечно уважаю, но… но лучше не рисковать. Пожалуйста, не стойте больше в этой очереди.

Александр посмотрел на замершую перед ним стареющую женщину в мятом платье, задравшемся у колен, с крошками в углах рта, с водянистыми глазами, которые плавали, такие огромные, за толстыми стеклами ее очков. Ему захотелось ее оскорбить, обозвать трусихой, вруньей, огородным пугалом, но душившая его злость мешала говорить. Он повернулся к дверям, и стая его отражений с порицающим видом побежала вытянутыми ручейками по тусклым бокам духовых инструментов, окоченевших у его ног. Она захлопотала вокруг него, залепетала про какие-то пластинки Селинского, как она старалась, как не забыла о просьбе, у одной ее знакомой даже, может, что-нибудь и найдется, не прямо сейчас, но в скором времени, а она между тем пару раз пыталась с ними связаться, но его мама, видимо, по ошибке неверно записала свой номер телефона в учительской телефонной книжке, и трубку сняла старушка, которая сказала, что никакой Анны Андреевны по этому номеру нет…

Не слушая, он распахнул дверь. Как по сигналу неподвижность коридора тут же взорвалась оглушительным звонком.

— Обожди, прошу тебя. — Ловя ртом воздух, будто задыхаясь, она нервно складывала листок бумаги. — Передай отцу, я тут свой телефон записала, пусть он мне позвонит насчет этой пластинки…

Не глядя, он бросил записку в пасть сумки.

— Пожалуйста, запомни наш разговор, Саша. Я тебе добра желаю!

Последние слова она кричала, потому что коридоры уже сотрясались от грохота, топота и рева школьной толпы. Он встретился глазами с ее испуганным, умоляющим взглядом.

— Вон там печенье под рояль закатилось, — процедил он сквозь зубы. — Ползком придется доставать.

Она начала что-то говорить в ответ, но через порог уже хлынула детская волна, относя ее вспять.

Александр долго и бесцельно бродил по улицам. Когда у него промерзли подошвы, а пальцы на ногах заныли в давно ему тесных ботинках, он направился в парк, куда перед ним бесшумно скользнули сумерки, а за ним увязались шары неярких фонарей, тусклыми шеренгами зависающие в небе. На мокрые дорожки темным дождем падала листва; под ногами шуршало и потрескивало. На его скамье виднелась чья-то поникшая фигура; сквозь оголенные заросли он разглядел сгорбленные плечи, обтянутые серой курткой.

Заслышав его шаги, человек безучастно поднял голову.

— А, это ты, — сказал он. — Что ж ты деньги не принес?