Когда возвратилась, подносит мне Тамара мальчика и с такой гордостью говорит:

― Смотрите, каким бутузом ваш сынок стал!

Я ахнула. Эдик был неузнаваем: располнел невероятно, но это не обезобразило его, а даже украсило ― пухлые, румяные щечки буквально лоснились, ручки в перевязочках.

Дня через три после приезда я сидела вечером за письменным столом и, ожидая прихода Ароси, что-то писала. Тамара за моей спиной возилась с малышом. Вдруг он сильно закричал, а потом резко умолк. Я обернулась: ребенок сидел на руках у Тамары, рот его был раскрыт, глаза выпучены, и с каждой секундой он все больше синел. Я подскочила, схватила мальчика и увидела, что держу что-то синее, окостеневшее и холодное. Закричала:

― Умер, умер!

В чем была, без пальто и платка, выбежала на улицу и в аптеке на Трубной, где был телефон, вызвала «Скорую».

Возвращалась назад медленно, оттягивая время, задыхаясь при мысли, что все кончено. У нашего подъезда уже стояла карета, из нее выходили врач и сестра. Подбежала, повела в квартиру. Тамара сидела возле ребенка и поила его молоком:

― Ну что вы так испугались? Вот попил молочка и отошел.

― Прекратите немедленно! ― Врач отмахнулся от моих извинений, что напрасно побеспокоила, и сказал: ― Счастье, что обошлось! Вливать жидкость во время таких припадков ― очень опасно! Тут-то он и мог погибнуть!

Посмотрел, послушал Эдика, поставил диагноз:

― Авитаминоз в сильнейшей форме.

Прописал лекарства, велел давать побольше фруктов и овощей.

Но приступы теперь возникали очень часто ― и от плача, и от смеха. Добилась приема у знаменитого педиатра Г. Н.Сперанского. Профессор принял меня дома, внимательно осмотрел ребенка и убежденно сказал:

― Вы ведь не разводите молоко водой?

― Конечно, нет!

― Вот вам и результат. Эта болезнь называется «спазмофилия», возникает у детей, как правило, от перекорма жирным, цельным коровьим молоком. Рекомендую совершенно отказаться от молока и сливочного масла и советую вывезти ребенка из Москвы на свежий воздух. И как можно больше цитрусовых! Выписываю два лекарства: одно очень противное, почти никто из родителей не может заставить детей его пить, но оно помогло бы ребенку в течение месяца, другое более приятное, но подействует лишь через полгода. Заедать можно шоколадными конфетами.

От гонорара профессор категорически отказался.

Все мы тогда находились под массовым гипнозом идеи о вредительстве. Я-то, конечно, могла быть поумней других, ведь пережила дело Чугунова как личную трагедию, знала, что этот мелкий вор не был «вредителем», как было представлено в официальном сообщении, но вот прошло несколько лет, и я все позабыла. И как огромное большинство народа, верила, что кругом орудуют «вредители».

Арося тяжело переносил то страшное и непонятное, что творилось вокруг. Он много размышлял и твердил мне, упрямо верившей в «происки врагов народа, которые топят с собой и невинных», что ничего не происходит без ведома «кормчего», что это дело и его рук, может быть, потому, что он, как говорят, «параноик» ― обуян манией страха и преследования.

Но я была «ортодоксом» и яростно защищала «вождя», утверждая, что во всем виноваты его приближенные, как, например, Ежов и Ягода.

― А как же речь товарища Сталина на пленуме ЦК? Как быть с его указанием «беречь кадры, ибо кадры решают все»?

Арося возразил:

― Как ни странно, ― сказал он, ― но сажать после этой речи стали больше.

Мы часто спорили, ссорились и потом несколько дней могли друг с другом не разговаривать. А когда мирились, этих тем старались избегать.

В конце тридцать седьмого, я, как секретарь бюро комсомола, написала по поручению собрания докладную записку в президиум ВЦСПС с просьбой расследовать подозрительную, с нашей точки зрения, деятельность Е. О. Лернер.

Директором издательства она была назначена чуть больше года назад. Нам нравились ее речи с трибуны, потому что говорила она на хорошем русском языке, избегая общепринятых в то время ораторских штампов; нравилась манера общения с глазу на глаз ― интеллигентная, уважительная, без начальственного нажима и окриков; даже фасоны ее строгих английских костюмов совершенно очевидно демонстрировали хороший вкус и чувство собственного достоинства. И вот, несмотря на большую симпатию к этой женщине, в своей записке в президиум я почти явно характеризовала ее деятельность как вредительскую. Мы не понимали, почему Е. О. читала и подписывала все рукописи к набору, а потом задерживала верстки и даже сверки и не пускала их в печать. В результате был сорван план выпуска изданий 1936 года, и такое же положение складывалось в конце 1937 года.

В ВЦСПС для проверки фактов, изложенных в моей докладной, была создана специальная комиссия под председательством одного из секретарей ― Москатова. Узнав об этом, секретарь нашей парторганизации Сорокин налетел на меня с упреками:

― Как вы, комсомольцы, осмелились выступить, не согласовав вопроса со мной?

Я ответила, что нигде не указано, чтобы комсомольцы обязательно согласовывали свои письма или жалобы по поводу каких-либо замеченных недостатков...

Однажды в дверях редакционной комнаты появился человек в военной форме:

― Товарищ Нечепуренко здесь?

― Здесь, ― сказала я, поднимаясь, и почувствовала, как сжалось сердце и задрожали ноги.

― Вас просят подъехать на Лубянку!

Растерянно оглянулась ― мои сослуживцы застыли на своих местах и смотрели на меня с испугом и ужасом. Я взяла себя в руки.

― Хорошо, а когда?

― Сейчас. Я за вами на машине.

Сердце сорвалось и побежало, а внутренности сковал мертвящий холод. Уже не оглядываясь на сотрудников, собрала портфель, молча двинулась вслед за военным ― в дверях он посторонился и пропустил меня вперед. Когда садилась в машину, стоявшую под окнами нашей рабочей комнаты, увидела плотно прильнувшие к стеклам бледные лица. Помахала «на прощание» рукой, и мы тронулись в путь, из которого обычно возврата не было.

За окнами автомашины быстро промелькнули знакомые улицы; я ничего не вспоминала ― ни Аросю, ни детей: все, абсолютно все, и память тоже, было сковано тем же холодом. Этот холод не оставил меня и в подъезде, где уже был подготовлен пропуск. Мой конвоир объяснил, на какой этаж подняться, как найти нужный кабинет, и в лифте со мной не поехал.

Даже когда прочитала на искомой двери «Начальник ГУПО», страх не покинул меня. Постучала, услышала «войдите», отворила дверь и приостановилась у порога.

Комната была ярко освещена; из-за большого письменного стола выскочил человек, немолодой, в форме генерала и поспешил навстречу. Такое радушие — и арест? Пожала протянутую руку и только сейчас почувствовала, что ладонь у меня мокрая и холодная. Мозг мой наконец включился.