Хаузен остановился. Взгляд его стал страдальческим, лоб побледнел, а уголки губ скорбно опустились. Задрожавшие руки он стиснул в кулаки, чтобы унять дрожь.

Худ сделал шаг ему навстречу.

– Может, не стоит продолжать…

– Нет, я закончу, – настоял Хаузен. – Теперь, когда Жирар объявился снова, следует рассказать все. Пусть я рухну со своего поста, но пусть и его остановят.

Хаузен сжал губы и сделал паузу, прежде чем продолжил.

– Жирар отпустил девушку, и та упала на мостовую. Она была без сознания. Затем он подбежал к реке, спрыгнул с берега и сунул голову второй американки под воду. Пытаясь его остановить, я потерял опору и тоже рухнул в реку. А Жирар продолжал держать голову девушки под водой… – Хаузен обеими руками сделал движение вниз, -…и все вопил и вопил, что все американки – продажные твари. Когда мне удалось встать на ноги, было уже поздно. Тело девушки уносило течением, ее каштановые волосы распластались по воде. Жирар выскочил на берег и столкнул в реку другую девушку. Потом он приказал мне идти за ним. Я был в состоянии прострации. Кое-как собрав свои вещи, я потащился в темноту следом за Жираром.

– И вас так никто и не видел? – спросил Худ. – Так никто и не услышал и не подошел поинтересоваться, что происходит?

– Может быть, кто-то и слышал крики, но не придал им значения. Студенты вечно о чем-то спорят или визжат из-за крыс на набережной. Возможно, кто-то подумал, что девушки занимаются у реки любовью. Крики, ахи, вздохи – могло быть и так.

– Что вы делали после того, как ушли? – продолжил допытываться Худ.

– Мы отправились в отцовское поместье Жирара на юге Франции. Жирар уговаривал меня остаться там и даже заняться вместе бизнесом. Я ему действительно нравился. Несмотря на разницу в нашем социальном происхождении, он все же уважал мои взгляды. Я единственный говорил ему в лицо, что он – лицемер, который восхищается Троцким и Марксом, но живет в роскоши, не гнушаясь деньгами своей семьи. Ему нравилось, как я с ним спорил. Но остаться я не мог. Я был не в силах находиться с ним рядом. Так что я вернулся в Германию. Но и там мне не было покоя, а поэтому…

Хаузен умолк и посмотрел на свои сжатые кулаки. Руки его все еще дрожали, и он постарался расслабить их.

– А потому я отправился во французское посольство в Германии, – продолжил он, – и рассказал им там о случившемся. Я признался во всем. Они пообещали допросить Жирара, а я сообщил, где меня смогут найти. Я готов был отправиться в тюрьму, лишь бы хоть как-то загладить свою вину.

– И что же произошло?

– Французская полиция весьма отлична от сил правопорядка других стран, – с горечью заметил Хаузен. – Похоже, они не столько раскрывают дела, сколько улаживают их, особенно когда в них втянуты иностранцы. Для них это были просто нераскрытые убийства, которые могут и оставаться таковыми.

– Они хотя бы допросили Жирара?

– Не знаю, – ответил Хаузен. – Но даже если бы они это сделали, подумайте сами, что значит слово сына французского миллионера против слова какого-то бедного немецкого юноши.

– Но ему пришлось бы объяснить, почему он столь поспешно бросил институт…

– Герр Худ, Жирар из тех людей, что обладают особым даром убеждения. Он и впрямь с легкостью смог бы убедить вас, что оставил институт из-за того, что в лекциях опускались мексиканские речи Троцкого.

– А как насчет родителей девушек? Не верится, что они могли все это так оставить.

– А что они в силах были сделать? – спросил Хаузен. – Они приехали во Францию, требуя справедливости. Они завалили петициями французское посольство в Вашингтоне и американское в Париже. Они объявили награду. Однако тела девушек доставили в Штаты, а французы повернулись к их семьям спиной. Вот более ли менее и все.

– Более ли менее?

В глазах Хаузена стояли слезы.

– Жирар написал мне через несколько недель. В письме говорилось, что придет день и он вернется, чтобы проучить меня за коварство и предательство.

– И больше вы от него ничего не имели?

– До сегодняшнего дня, пока не раздался его звонок. Я поступил в институт здесь, в Германии, и так и жил, испытывая вечный стыд и чувство вины.

– Но вы же не сделали ничего такого, – возразил Худ. – Вы даже пытались остановить Жирара.

– Мое преступление заключалось в молчании сразу после случившегося, – вздохнул Хаузен. – Как и многие из тех, кто чувствовали запах дыма из труб Аушвица, я ничего не сказал.

– Вам не кажется, что степень вины несколько несопоставима?

Хаузен несогласно покачал головой.

– Молчание есть молчание, а это – молчание, – ответил он. – Из-за моего молчания на свободе разгуливает убийца. Теперь он называет себя Жирар Доминик. И еще он угрожает мне и моей тринадцатилетней дочери.

– Я как-то не сообразил, что у вас есть дети, – признался Худ. – Где она сейчас?

– Живет со своей матерью в Берлине. Я, конечно, сделаю так, чтобы за ней присмотрели, но Жирар как неуловим, так и могущественен. Он способен добиться своего путем обмана и подкупа тех людей, которых не устраивает моя деятельность. – Хаузен покачал головой. – Позови я в тот вечер полицию, удержи Жирара или хоть что-то сделай – и жил бы я себе спокойно все эти годы. Но я не сделал ничего. И у меня не было способа загладить свою вину, иначе как бороться с той ненавистью, которая и заставила Жирара убить этих девушек.

– Все эти годы вы не вступали в контакт с Жираром, но вы слышали о нем что-нибудь? – поинтересовался Худ.

– Нет. Он исчез, в точности, как ваша Нэнси. Ходили слухи, что он занялся бизнесом вместе со своим отцом, однако, когда старик умер, завод по производству аэробусов, который на протяжении многих лет приносил изрядный доход, неожиданно был закрыт. Еще ходили слухи, что Жирар обладает властью, чтобы принимать решения за советы директоров многих фирм, даже не входя в их состав, но достоверно мне об этом неизвестно.

У Худа было еще множество вопросов к заместителю министра – о характере бизнеса старшего Дюпре, о личностях убитых девушек, о том, чем мог бы помочь Оперативный центр в деле, которое принимало форму серьезного случая шантажа. Однако внимание Худа отвлек мягкий голос, окликнувший его из-за спины.

– Пол!

Он обернулся, и тут ему показалось, что весь блеск Гамбурга на мгновенье померк. И Хаузен, и деревья, и город, и все прошедшие годы куда-то исчезли, а к нему приближался стройный, высокий и грациозный ангел. И он вновь обнаружил себя стоящим перед кинотеатром в ожидании Нэнси.

В ожидании девушки, которая наконец-то пришла.

Четверг, 16 часов 22 минуты, Ганновер, Германия

Боб Херберт не позвонил Майку Роджерсу сразу же, как только заметил белый микроавтобус.