– Поэтому средний американец, хороший и справедливый в нормальной жизни, станет все больше тяготеть к радикалам, – вставил Роджерс. – А “Чистая нация”, АТБ и им подобные станут выглядеть, как спасители общества.

– Совершенно верно, – подтвердила Лиз. – Помните, что сказал начальник мичиганской милиции несколько лет назад? Что-то вроде: “Естественная динамика реванша и возмездия пойдет своим путем”. Как только люди прослышат о “Чистой нации” и о том, что она собиралась сделать, именно так у нас все и будет происходить.

– Значит, “Чистая нация” заведомо шла на провал, – подытожил Роджерс. – За ними охотятся, арестовывают, разоблачают и объявляют вне закона. И они приносят себя в жертву ради белого движения.

– И им это нравится, – подчеркнула Лиз.

– Получается какой-то нереальный “дом, который построил Джек”. – Маккаски поморщился, а потом произнес нараспев:

– А это белые расисты, которые послали своих же людей, чтобы сдать их и принести в жертву, чтобы вызвать ответную реакцию меньшинств, которая напугает белых, которые станут источником поддержки для других участников белого расистского движения.

Он с сомнением покачал головой.

– Мне думается, вы оба приписываете этим дегенератам излишнюю дальновидность. У них был план, но их карта бита. Конец истории.

На столе генерала подал звук телефон.

– Я тоже не уверен, что согласен со всеми предположениями, высказанными Лиз, – признался Роджерс, – но они заслуживают рассмотрения.

– Подумайте об уроне, который могла бы причинить “Чистая нация”, будь она приманкой или ловушкой.

Роджерс ощутил внутренний холодок. На самом деле гордое и победоносное ФБР можно было бы увести куда угодно, только не в правильном направлении. Более того, когда средства массовой информации отслеживают каждый его шаг, оно так и не смогло бы признать, что его ввели в заблуждение.

Генерал поднял трубку.

– Да?

Это оказался Боб Херберт.

– Боб, минут десять назад Альберто ввел меня в курс дела, – сообщил ему Роджерс. – Где вы находитесь?

С другого конца линии послышался спокойный голос Херберта:

– Я еду по шоссе через какую-то немецкую глушь, и мне кое-что необходимо.

– Что именно?

– Либо солидная помощь – и побыстрее, либо по-настоящему короткая молитва, – ответил Херберт.

Четверг, 16 часов, Гамбург, Германия

Ранним вечером в Гамбурге при хорошей погоде появляется какое-то особенное чарующее свечение.

Отблеск лучей заходящего солнца, отражаясь от поверхности двух озер, порождал вокруг призрачное мерцание. Полу Худу почудилось, будто под городом кто-то включил яркую лампу. Деревья в парке и здания по краям как бы светились сами по себе на фоне синего темнеющего неба.

Воздух Гамбурга был тоже иным, чем в других городах. В нем ощущался привкус соли, который ветер приносил вдоль Эльбы с Северного моря, запах солярки и дыма от бесчисленных судов, снующих по реке, и свежее дыхание деревьев и обширных зеленых насаждений, разбросанных по всему городу. Не грязный, как в некоторых городах, отметил про себя Худ, но вполне отличимый.

Размышления Худа об окружающей среде длились недолго. Не успели они с Хаузеном выйти из здания и направиться в сторону парка, как немец заговорил.

– Так что же сделало этот день таким необычным для вас? – спросил он.

На самом деле Худу не очень-то хотелось говорить о себе, но он надеялся, что тем самым ему удастся слегка развязать язык Хаузену. Ты даешь и ты берешь, ты берешь и ты даешь. Это был вальс, знакомый всякому, кто жил и работал в Вашингтоне. Просто на этот раз танец будет иметь несколько более личный и важный характер.

– Пока мы с Бобом и Мэттом ждали вас в отеле, – начал Худ, – мне показалось, что я увидел…, нет, я готов поклясться, что увидел женщину, которую когда-то знал. Я бросился вслед за ней, словно одержимый.

– И это была она? – спросил Хаузен.

– Не знаю… – качнул головой Худ. От одних мыслей о том, что произошло, ему снова стало не по себе. Не по себе от того, что он так никогда и не узнает, была ли это действительно Нэнси, и от того, что по-прежнему не равнодушен к этой женщине.

– Она села в такси, прежде чем я успел ее перехватить. Но, судя по тому, как она держала голову, по ее волосам, по тому, как она закидывала их, если это была не Нэнси, то по крайней мере это была ее дочь.

– А у нее есть дочь?

Худ молча пожал плечами. Когда бы он ни вспоминал о Нэнси Джо, его охватывала грусть от мысли, что она вполне могла иметь ребенка или мужа, действительно жить своей жизнью, в которой ему не было уже места.

Так какого же черта ты снова все это мусолишь? – спросил он себя. Да потому, сказал он себе, что ты хочешь разговорить Хаузена.

Худ сделал глубокий вдох полной грудью и медленно выдохнул воздух. Засунув руки глубоко в карманы, он уставился на траву под ногами. Его мысли с неохотой возвращались в Лос-Анджелес на двадцать лет назад.

– Я любил эту девушку. Ее звали Нэнси Джо Босуорт. Мы встретились в компьютерном классе Южно-калифорнийского университета на последнем году аспирантуры. Она была этаким нежным хрупким ангелом с волосами, которые ниспадали на спину, словно золотистые крылья. – Пол усмехнулся и даже вспыхнул. – Я понимаю, звучит слишком слащаво, но я просто не знаю, как это еще описать. Ее волосы были мягкими, пышными и пушистыми, а в ее глазах была сама жизнь. Я называл ее своей “маленькой золотой леди”, а она меня своим “большим серебряным рыцарем”. Господи, как я был влюблен!

– Ясное дело, – понимающе кивнул Хаузен. Немец впервые улыбнулся. Пол был рад, что у него начинает получаться, – его убивал вид Хаузена.

– Мы обручились сразу после окончания учебы, – продолжил Худ. – Я подарил ей изумрудное колечко, которое мы выбрали вместе. Мне дали место помощника мэра Лос-Анджелеса, а Нэнси пошла работать системной программисткой в компанию по производству видеоигр. На самом деле ей пришлось улететь на север, в город Саннивейл, но мы не могли обойтись друг без друга и все равно встречались не реже двух раз в неделю. А потом как-то вечером в апреле семьдесят девятого – двадцать первого апреля, если точнее, эту дату я выдирал из всех своих календарей в течение нескольких последующих лет – я ждал ее возле кинотеатра, но она не пришла. Я позвонил ей домой, но там никто не ответил, и я кинулся туда сам. Я гнал машину, как сумасшедший. Открыв дверь своим ключом, я вошел внутрь и обнаружил записку.

Худ замедлил шаг. Он по-прежнему ощущал атмосферу той квартиры, свои слезы и разрастающийся ком в горле. Он помнил песню, которая доносилась из квартиры соседей: “Худшее, что случилось” группы “Бруклинский мост”.

– Записка была написана от руки и второпях. Обычно почерк у Нэнси был аккуратным и чуть ли не каллиграфическим. В записке говорилось, что ей необходимо уехать, что она не вернется и чтобы я ее не разыскивал. Она прихватила с собой лишь кое-что из одежды, все остальное так и осталось на месте: записи, книги, цветы, фотоальбомы и даже диплом. Все-все-все. Да, и еще она взяла с собой мое обручальное колечко. Если не выкинула.