— Да чего вы там роетесь, как в сору, — прикрикнул на него поляк. — Несите все сюда.

Смущаясь и краснея, кухмистер выложил перед Фаберовским тонкую стопочку приглашений, отпечатанных на муаровой с золотым обрезом бумаге и золотыми же буквами.

— Ваше превосходительство, имеем честь… — прочитал начало поляк.

— Это приглашение — вам, — угодливо согнулся кухмистер. — А следующее — как раз генералу Черевину сойдет.

— А это что за «Ваше сиятельство»?

— Изволите видеть, это я… Я же думал: а вдруг вы соблаговолите какого-нибудь приятеля своего пригласить…

— Папаша, сей же час несите холст! — объявил Артемий Иванович. — И стерлядку с бородой. А если не хотите ваш портрет — я буду с мамаши голой античную Афродиту в раковине рисовать.

— Да что же вы такое говорите, Артемий Иванович, — зарделась хозяйка. — Срамно как-то, да мне уже не по годам… С жены своей нарисуете, когда в баню пойдете.

— И холста у нас нету-с, — льстиво улыбаясь, заюлил кухмистер.

— Пан Артемий, пойдем до улицы, проветришься, — одернул Артемия Ивановича поляк. — Заодно и приглашение генералу Черевину доставим.

— Ты думаешь, я пьян? — шмыгнул носом Артемий Иванович и вытер его о плечо хозяйки. — Я, брат Степан, в Академию Художеств вступить намерен! Подам прошение Его Высочеству. А чего не пойти? Академик живописи — третьего класса чин, тайный советник, 6 тысяч в год и квартира с дровами при Академии…

— Пальто пану Артемию! — требовательно крикнул Фаберовский.

— Только вы уж упросите генерала к нам на свадьбу, сделайте милость, — попросил кухмистер. — Генералы — народ занятый, важный. А уж так хотелось бы…

— Упросим, — пообещал поляк. — Вы бы только нам портвейну для этого одолжили пару бутылок, уж очень до него генерал охоч…

Как не было Петру Емельяновичу жаль дорогого портвейна, ради присутствия генерала Черевина на свадьбе он был готов и не на такое.

— Зря ты так, Степан, — сказал Артемий Иванович, когда они вышли из квартиры на лестницу. — Из меня вышел бы великий художник, если бы я не был столь предан Государю и не клал свой живот ежедневно на его алтарь.

Артемий Иванович брюхом своротил цветочный горшок, стоявший в нише на лестнице, и тот разлетелся на куски.

— Вот так всегда бывает, — сказал Артемий Иванович. — Стоишь в сторонке, цветешь на радость людям, несешь в их зачерствелые сердца аромат духовности, а тебя раз — брюхом, и растопчут.

Он наступил на черепок и тот хрустнул под его галошей. Артемий Иванович поднял ногу, озадаченно осмотрел ее, и пошел вниз, держась за стенку.

— Я вот что, Степан, думаю. Нас, цветков, надо охранять. От всяких брюх. Ты не смейся! Я вот что решил, Степан. Брошу я тебя к едреной матери. С твоими женами, тещами и дитями. Довольно я на тебя ишачил, захребетник! Женюсь и пойду в художники. Я Его Высочество великого князя Владимира Александровича как облупленного знаю. Я ему на свадьбу в семьдесят четвертом адрес писал. Он меня враз в Академию пропишет, стоит только напомнить. Я ему так и скажу: «Ваше Высочество! Главное в наше время, когда втаптываются в грязь…» — Артемий Иванович оглянулся на растоптанный горшок. — «Когда втаптываются в грязь священные для любого русского человека понятия самодержавия, православия и народности, а основы потрясаются до самых устоев!» — Артемий Иванович схватился за перила и потряс их. — «В это время все усилия наши должны быть направлены на пристойное кормление, унавоживание и возлияние охранительных тенденций в живописи и искусстве. Я лично готов послужить примером в этих возлияниях и возглавить особую «Батально-охранительную мастерскую», существование которой давно назрело и перезрело…»

— Эк пана Артемия развезло, — крякнул Фаберовский.

— Это ж когда мне везло? Что ты чушь то городишь? Никогда мне не везло. Верно, Лукич?

— Точно так, ваше благородие!

— Кстати, Лукич, как плотник-то выглядел? — спросил поляк.

— Мастью — измайловец, а по росту — второй роты правофланговый.

— Прощай, благородный старик. Один ты в этом мире открываешь мне двери надежды… — Артемий Иванович облобызал швейцара и вывалил на улицу, потеряв галошу.

— Галошу надень! — окликнул его поляк.

— Я ему о высоких материях. А он мне о низменном сворачивает! — Артемий Иванович бросил на снег поданную галошу и поддал ее так, что она перелетела через рельсы конки, едва не долетев до дома Балашовой. — Я, Ваше Высочество, уже и две картины задумал: «Арест пропагандиста исправником Жапушко» и «Городовой Неглистный доставляет пьяного мастерового в IV участок Рождественской части». В этих картинах все будет взято прямо из жизни, просто как у передвижников, но не так, как у передвижников, а отнюдь наоборот, без тенденций и направлений. А то что ж такое! Генерал-майор Ярошенко рисует нигилистов, и еще гордится этим! И вполне серьезно полагает себя порядочным человеком на генеральской пенсии!

— Что-то в меня сомнения закрались, Агриппина Ивановна, — сказал кухмистер, глядя через окно сверху на то, как поляк пытается надеть шапку Артемию Ивановичу на голову, а тот мотает головой и сбрасывает ее наземь. — Разве дельному человеку может взбрести в голову заниматься художествами, будь он хоть трижды пьян? Василиска, Глашка, одевайтесь! За ними пойдете. Поглядите, куда женишок со своим начальником отправятся. Если не врут — то на Сергиевскую, рядом с варгунинской обжоркой, в австрийский дом, а если нет — то далеко не ходите, обратно возвращайтесь. Агриппина Ивановна, щеки им с носами жирком гусиным натри. Обморозят, не дай Бог, так уж и Артемий Иваныч не захотят взять.

— Да я у Лукича спрашивала уже, он говорит: натуральные господа.

— Цыц, баба, тащи жир, я сам их сейчас наштукатурю!

Когда обряженные в шубы и густо намазанные жиром, Василиса с Глафирой вышли из подъезда на Шпалерную, темные силуэты дорогих гостей качались уже на углу с Гагаринской, напротив свечной лавки Варгунина. У самых казарм роты дворцовых гренадер Артемий Иванович упал. В одной калоше, без шапки, он то и дело падал в сугробы, откуда неизменно был изымаем поляком.

— Что женишок-то, фальшивый? А, Глашка? Окажется художником, будешь патреты свои голышмя представлять, — с затаенной завистью уколола Василиса сестру.

— А у тебя и такого-то нету. А хоть бы и голышом. Давеча, мы когда с мамашей в баню ходили, — Глафира указала рукой на другую сторону Шпалерной, — одна дворянка про меня сказала: этакой фигуры за всю жисть не видала. А потом по-французски заговорила, чтобы меня в смущение, видать, не вводить. Гро, говорит, дондон. Вот так!

— Артемий Иваныч твой уже и с четверенек не встает, так на карачках на Сергиевскую и завернул.

— А у тебя и такого-то нету. А хоть бы и на четвереньках. Зато на Сергиевскую, как батюшка и говорил. Прямиком к генералу. Многим ли позволено к генералам на четвереньках ходить!