— Мама на тебя седится, папочка, — подтвердила Маргарита. — Очень-очень седится, говоит, что ты убъюдок. — Она наморщила лоб. — Папа, а что такое убъюдок?

— Тот, кто плохо себя ведет.

— А ты п'охо себя вей?

Томаш горько вздохнул.

— Да, дочка.

— А что ты сдеай?

— Кашу не доел.

— А, — произнесла девочка, потрясенная масштабом отцовского преступления. — Ты наказан, да? Бедненький. В съедующий аз съешь все.

— Придется. А что еще мама говорила?

— Что ты удод.

— Удод?

— Да, удод.

— А, урод.

— Моайный удод. А еще она будет говоить со знакомым авокадом.

Томаш приподнялся на диване; последние слова дочери ни на шутку его испугали.

— С адвокатом?

— Говоит, он очень хооший и сдеает из тебя котъету.

— Вот как?

— Да. А как это котъету?

— Это просто такое выражение, дочка. А что мама еще говорит?

— Говоит, я подумаю.

Больше из Маргариты ничего вытянуть не удалось. Следующим вечером Томаш, как и было условлено, привез ее обратно к бабушке и дедушке. На прощание девочка торопливо чмокнула отца в щеку и тут же скрылась за дверью. Констанса по-прежнему не брала трубку.

Зато Лена как ни в чем не бывало явилась на лекцию. Занятие было посвящено трудам средневековых переписчиков и разным видам каллиграфии. Подробно рассмотрев каролингское письмо и унциал, профессор перешел к эволюции готического шрифта, остановившись на каждом из его типов: фрактуре, текстуре, ротонде и батарде. Шведка по обыкновению заняла место в самом центре аудитории, красивая и соблазнительная как никогда. Землянично-красное платье ловко охватывало ее дивные формы, глубокое декольте открывало безупречной формы груди. И Томашу снова пришлось сражаться с собой, чтобы не задерживаться взглядом на центральном ряду. Он уже грешным делом подумывал, не возобновить ли тот последний разговор в Чиадо, оборвавшийся так нелепо; в конце концов, с тех пор многое изменилось; он теперь жил один, и шведка, по-прежнему желанная, была в его распоряжении. Впрочем, то была минутная слабость: профессор заставил себя прогнать греховные мысли и твердо решил оставить все как есть.

Томаш проводил одинокие вечера за чтением Мишеля Фуко, все еще лелея ускользающую надежду разгадать шараду Тошкану. Однако мысли его витали далеко от «Надзирать и наказывать», то и дело возвращаясь к жене и дочери. У добровольного отшельника было достаточно времени, чтобы переосмыслить и отношения с Констансой, и отчаянную авантюру с любовницей. Причиной того безумного адюльтера было не столько сексуальное влечение к другой, сколько горькое разочарование в жизни с законной женой, долгие годы надежно скрытое даже от самого себя и наконец прорвавшееся наружу. Он был не первый, кто не узнал в настоящем собственное будущее, что прежде представлялось таким прекрасным и захватывающим, не первый, кто решился на молчаливый и безнадежный бунт против тоски и рутины.

Валяясь в постели или растянувшись на диване, напрасно ожидая звонка Констансы, Томаш шаг за шагом восстанавливал события, что привели его к столь печальному положению. Теперь сама измена казалась ему зашифрованным посланием. Сбежав от семьи, он отправился в плавание по морю своей души, открывая по пути неизведанные доселе континенты, заглядывая в головокружительные омуты подсознания, различая в вое ветра и шуме волн никому не слышный зов о помощи, свой собственный. Кого призывал этот крик, отдававшийся эхом в самых дальних уголках сознания? О чем он мог бы поведать, если бы решился поведать миру о своих переживаниях?

В смятении от таких мыслей Томаш порой вскакивал с постели и начинал бродить по квартире, в пижаме, небритый, громко разговаривая с самим собой. Почему он изменил жене? Единственно правильный ответ скрывался слишком глубоко, чтобы обнаружить его сразу: их брак надломило рождение Маргариты. Как любой отец, он рассчитывал, что его ребенок добьется того, что не удалось ему самому, а что может быть больнее, чем навсегда расставаться со своими мечтами. Констанса приняла удар мужественно, встретила беду лицом к лицу. А он не справился. Терпел девять лет и все равно сбежал. Лена дала ему убежище, защиту от проблем, иллюзию рая. Пускаясь в бегство, Томаш неосознанно надеялся, что все его беды сгинут сами собой, но они никуда не делись, только сделались еще страшнее, непоправимее. Короче говоря, он стремился не к Лене, не к ее восхитительной, ненасытной плоти, а к свободе, прочь от тяжких забот, мрачных перспектив и тошнотворного страха. Забрел на путь греха в поисках тихой гавани.

На самом деле он боялся посмотреть в лицо своей судьбе. То было не обычное беспокойство, от которого легко укрыться, уйдя в себя, а страх перед жизнью, перед чувствами, перед самим собой. Томаш испугался боли взросления, ответственности, трудностей и тревог, что преследовали его семью. Лена была самым простым и очевидным способом избавления от всех страхов разом; мощным наркотиком, волшебным зельем, сулящим забвение. Он укрылся от мира в новом романе, как моллюск укрывается в раковине.

В ванной Томаш рассуждал о причинах крушения своей семьи, обращаясь к отражению в зеркале. Шведка была вершиной айсберга, о который разбился их с Констансой брак. Истинные мотивы скрывались под толщей темных, зловещих, как Атлантика, вод. Он слишком долго игнорировал их, загонял внутрь, предпочитал делать вид, будто все в порядке. А когда отрицать очевидное сделалось невозможно, предпочел опасному путешествию по закоулкам собственного подсознания обманчивый уют чужой спальни. А теперь невидимое чудовище утащило его судно на дно, а он сам, капитан с разбитого корабля, хватается за обломки прежней жизни, отданный на произвол стихии.

Зигмунд Фрейд заметил когда-то, что любовь — это возвращение домой. С ее помощью мы пытаемся вернуться в эпоху невинности и безмятежного счастья, когда мы были детьми и жили в ладу с окружающим миром. Вот чего жаждал Томаш, когда впервые увидел Констансу с нежной кожей и веснушками, когда решился подойти к ней на факультете искусствоведения, когда гулял с ней по пляжу в Каркавелуше. Сделав ей предложение, он втайне надеялся вновь обрести потерянный рай, воспоминания о котором теплились в душе. Это не Констансу Томаш полюбил, а идеал, химеру, мечту, образ ушедших светлых дней, спрятанный в подсознании. Рождение Маргариты уничтожило эту мечту. Оставшись наедине с собой, Норонья впервые сформулировал суть происходившей с ним драмы и осознал ее глубину.

Томаш с каждым днем понемногу продвигался в поисках ответов на свои вопросы и постепенно начинал понимать, что с ним приключилось. Он подменил реальный мир воображаемым, жил не с настоящими Констансой и Маргаритой, а с придуманными. Не удивительно, что разрушение царства фантазий стало для него столь тяжким ударом; вместо того чтобы постараться принять семью такой, какая она есть, Томаш предпочел спрятаться за очередной иллюзией, выпустив на волю чудовищ своего подсознания. Признаваться себе в таких вещах было нелегко, но другого способа исправить положение уже не существовало. Путь к спасению лежал через познание себя, и пройти по нему надо было без страха.