— А чего это ей болеть? Мой, что ли? Я только говорю, что бабы всегда так. Каждая считает, что фраер на ребенка побежит и вернется к ней. А мужику, например, зачем ребенок? Хлеба слишком много на свете, что ли? Ну, я не говорю, что надо совсем отказываться. Если есть за что, то имей этих детей хоть полдюжины, но нужно свое понятие иметь: сам с голоду сдыхаешь. А бабы так: не подумают ни о чем — готово. А тут и безработица, и болезни, и в школу вроде послать надо, да и дома досмотреть, и жилье иметь. Ни на что не смотрят.

— Я не боюсь, — проворчала Фэлька.

— Вот-вот! Баба никогда не боится, что ей? Я видел такую. Машину ведет, рулем крутит вправо-влево и ничего не боится, а тут из-за угла (на Граничной это было) трамвай выскакивает, и я смотрю, даст ли баба задний ход, а она влево! И здесь платформа с мукой, так она, стерва, руки вверх и кричит!.. Холера! Была машина — и вдребезги, нечего собирать, а она только трясется вся и плачет… Забрали в госпиталь. И чего было лезть?..

— Она сильно покалечилась? — спросила Фэлька.

— Известно. Автомобильное движение своего понимания требует. В следующий раз в машину не сядет.

— А почему пан Стефан меня с машиной сравнивает? Какое отношение имеет это? — возмутилась больная.

— Я не сравниваю, так только говорю. Когда я еще работал шофером у графини из Млодзейовиц, так та тоже кричит, бывало: «Быстрее! Быстрее!», — а сама не представляет, что, к примеру, скользко, да и вдруг подвода выскочит. Ей лишь бы скорее. И меня стыдит, что я боюсь. А я не боюсь, только мужское разумение имею, знаю, когда нужно быть внимательным, а когда можно газовать на полном. А бабы, к примеру…

Дверь открылась, и он умолк. Прачка принесла ветчину, молоко и булки.

— А здесь все, что осталось, — она протянула Бубе горсть мелких денег.

— Оставьте это у себя, — быстро ответила Буба, — пригодится на завтра.

— На завтра? Здесь и на пять дней хватит. Только вы не думайте, что мы будем это есть. Все это для Фэльки.

— Пожалуйста!

— Я сердечно вам благодарна, — откликнулась Фэлька. — Когда встану, обязательно отблагодарю. Я хорошо шью белье и другие разные вещи…

Буба, попрощавшись, пообещала, что завтра или послезавтра снова придет, и вышла.

Мороз к ночи крепчал, и после влажного разогретого воздуха комнаты ее охватила неприятная дрожь. На углу Тамки она взяла такси. Стекла были совершенно замерзшие, и Бубе пришло в голову, что шофер мог бы увезти ее в безлюдное место и убить. Вообще в тот день она была отважной. Не всякая другая на ее месте нашла бы в себе столько самостоятельности.

Она предвидела, что испугает мать этим своим похождением. Кроме того, она решила не только рассказать о своем визите к Фэльке, но ультимативно поставить вопрос о дальнейшей помощи этой бедной девушке.

Мать она застала в комнате Рыся, укладывающей его чемоданы. Сегодня вечером он уезжал кататься на лыжах в Криницу, но дома его еще не было.

— Ну, наконец! — воскликнула пани Костанецкая. — Где же ты была!? Как можно не позвонить и не предупредить меня! Я так волновалась.

— Мамочка, но ведь я уже не ребенок.

— Ты мой ребенок и останешься им всегда.

Несмотря на мягкий тон матери, Буба заметила в ее глазах беспокойство и даже страх.

— Я была у одной бедной девушки, которую мать выгнала из дому за то, что она родила ребенка, — выпалила Буба на одном дыхании.

— Ты? С кем?

— Одна. Почему я обязательно должна быть с кем-то?

Пани Костанецкая отложила сверток воротничков, который держала в руке, и спросила:

— Что ты говоришь, дорогая девочка?

— Разве я совершила что-то неприличное или позорящее нас, если пришла с помощью к несчастной? — подняла голову Буба.

— Ты сделала ошибку, скрыв это от меня. Так что это за девушка?

— Дочь бедной швеи. Ее фамилия… сейчас, у меня здесь записано… Фелиция Емелковская.

— Кто же тебя подговорил на… этот визит, пани Щедронь?

— Никому не нужно было меня подговаривать. Я сама решила заняться той Фэлькой и ее ребенком. Мама все время думает, что я подросток, но я прошу мне верить, что я многое знаю и многое очень хорошо понимаю, потому что, если…

— Подожди, — прервала пани Костанецкая, — мне кажется, сюда идет отец.

— Так что из этого?

— Я думаю, ты не захочешь огорчать его своей выходкой? Извини, но иначе я назвать этого не могу.

— Я, — холодно ответила Буба, — придерживаюсь противоположного мнения и не собираюсь делать тайны от отца, потому что хочу, чтобы он подумал о должность для Фэльки.

В дверях показалась крупная фигура пана Костанецкого.

— А, ты уже дома, кухасю! Где же ты была? Ну, здравствуй, я не видел еще тебя сегодня. Замерзла, да?

— Нет, папочка — она поцеловала его в щеку, — там было даже душно, потому что как раз стирали белье. Я была у девушки, которая родила сыночка, за что мать безжалостно выгнала ее аз дому. Темная глупая женщина.

— Подожди, кухасю, потому что я ничего не понимаю. Расскажи мне все по порядку. Давай сядем и расскажешь. Так что там и как?

Буба рассказала всю эту ужасную историю Фэльки, рассказала о своем визите в Солен и закончила заявлением:

— Я надеюсь, что и в дальнейшем буду заботиться о ней.

— Я чувствую в этом замысел небезызвестной пани Щедронь, — обратилась к мужу пани Костанецкая.

— Подожди, кухасю, — с улыбкой он взял жену за руку, — не о том речь, чей это замысел.

— Значит, папа тоже считает, что я совершила преступление? — воинственно спросила Буба, готовясь яростно защищать свой поступок.

— Только не волнуйся, кухасю, ты поступила правильно, в принципе правильно. Страждущим и оскорбленным следует помогать, но…

— Эта девушка вовсе не страждущая и оскорбленная, скорее наоборот. Рождение ребенка принесло ей большую радость. Она хотела его иметь, и он у нее есть, и в нем она видит свое счастье, а я ее хорошо понимаю. Что мама так смотрит на меня? Я прекрасно понимаю, что мама не разделяет моего взгляда, но я имею право иметь свой собственный. Я уже выросла из того возраста, когда обязана была смотреть на мир через катехизис, разработанный для школ ксендзом Голомбком. Так вот, по-моему, преступлением перед человечеством является общественное мнение и вообще вмешательство в сугубо личную жизнь человека. Как можно заставлять кого-нибудь иметь детей, если он их не хочет? И как можно осуждать за то, что имеет, если это самое жгучее его желание? Это варварство! И если такая Фэлька родила ребенка, она поступила правильно. А общество, не должно совать свой любопытный нос в интимную жизнь человека. Это дикость средневековья! К счастью, сейчас все больше таких, которые не позволяют одурманивать себя реакционными предрассудками, сталкивать себя с пути прогресса. Все больше людей смеются над наивными сказками и моралью, приказывающими им отказываться от права строить свое личное счастье. Зачем усложнять себе жизнь пустыми ритуалами и шаблонами, такими, как, например, брак? Кому какое дело, как я распоряжаюсь собой, своим телом!? Кто может меня заставить отказаться от ребенка из-за каких-то мещанских предрассудков? И почему я должна быть связана навсегда с одним-единственным мужчиной, если бы даже ненавидела его! Нет, папа, эти времена прошли, и через сотню лет люди вообще не смогут поверить, что такая темнота продолжалась веками, пока просвещение и культура не сделали свое.