— Я с тобой еще поговорю, Ксюшка, — пригрозил Смирнов.

— А как же без этого! — откликнулась девушка.

— Рад всех приветствовать, — вальяжно поздоровался полковник.

— Еще бы не рад! — взялся за свое Кузьминский. — Лицезрей нас всех и радуйся, радуйся, радуйся!

— Здравствуй. И присаживайся, — за всех поздоровался и проявил гостеприимство к молодому полковнику полковник отставной. Проследил, как устроился на плетеном диване между Романом и Виктором Махов и продолжил: — Как там дела с покушением на Георгия?

— С покушением все в порядке, — слегка пошутил Махов. — А с Георгием сложнее. Возникли трудности с его пистолетом. Кольт, из которого он застрелил Олега Пая, нигде не зарегистрирован. Пришлось, попирая законность, отмывать и кольт, и Сырцова.

— Ты не отмывал. Ты отмывался, — злобно возразил Сырцов давнему своему сослуживцу и дружку, с которым они вечно цапались. — Кольт этот ты контрабандой привез из Америки и подарил Деду. Ты выручил не меня, а себя. Ничего этого могло и не быть, если бы ты, бюрократ, возвратил мой «баярд».

— «Баярд» — вещдок.

— Не вещдок, а мое официальное оружие!

— Милые бранятся, только чешутся, — развел петухов Дед. — Нашли четвертую пулю?

— Нашли, — без энтузиазма подтвердил Махов. — Пуля от спецназовской снайперской винтовки обнаружена в стволе дерева, растущего у подъезда.

— Откуда произведен выстрел, вычислили?

— Начерно. Стреляли от забора законсервированной стройки.

— Сверху?

— По прямой. Скорее всего, из машины.

— Значит, можно продолжать дело о попытке совершения убийства?

— Ничего не значит, — хмуро возразил Махов. — Поди докажи, что эта пуля была выпущена в этот вечер. Дело закрыто.

— Жаль, — искренне огорчился Смирнов. — А я малость надеялся, что моя родная милиция еще пошурует назло врагам, на радость папе с мамой.

— Папа с мамой — это ты с Лидией Сергеевной? — поинтересовался Кузьминский.

Георгий Сырцов поднялся с кресла-качалки. Мрачен был. Недоволен собой, недоволен Дедом, недоволен Маховым. Всем недоволен.

— Я пока никому не нужен? Позвольте мне удалиться.

Тихо стало — все ощущали сырцовскую обиду, правда, неизвестно на что. Слышно было, как, качаясь, постукивало кресло. Первым нарушил тишину Кузьминский.

— Жорка, а выпить-закусить? У Лидии Сергеевны уже все подготовлено.

Не услышали его ни Смирнов, ни Сырцов. Смирнов сказал:

— Тут у нас еще кое-какие просьбы к Леониду… Ну да ладно, без тебя. Иди.

…С какой это стати у него было хорошее настроение, когда он шел к Смирновым? И что он узнал такого, от чего так погано стало на душе?

Ждала, ждала его Дарья, так и не дождалась. Уснула на полукруглом диване у телевизора в большущем каминном зале. И для нее прошедшая ночь не была сахаром и медом: умаялась девушка. Но и на кой черт такому маленькому человечку эти хоромы? Сырцов не стал будить подругу и направился к лестнице. Но был неосторожен: в этом вокзальном помещении любые шаги звучали устрашающе гулко, как шаги командора.

— Сырцов, ты? — невнятно окликнула Дарья с дивана.

— Я, Коняева, я. А ты спи.

— Я не спала, я тебя ждала.

— «Все ждала и верила, сердцу вопреки…» — мрачно исполнил он.

— И вовсе не вопреки.

— Тогда есть другой вариант. — И он снова запел: — «Все ж дала еврею я, сердцу вопреки…»

— Во-первых, это неправда. — Дарья села, уперлась обеими руками о диванный матрац, улыбнулась. — Никакому еврею я не давала. А во-вторых, ты — скрытый антисемит, и Берта Григорьевна тебя за это осудит.

— И где она? — деланно испугался Сырцов.

— Вот она действительно спит.

— Берта Григорьевна не спит, — возразила перезрелая еврейская красотка, явившись в арке, соединяющей каминный зал с кухней-столовой. — Берта Григорьевна готовила обед, когда услышала, что вернулся Георгий Петрович.

— А еще что-нибудь Берта Григорьевна услышала? — поинтересовался Сырцов.

— Про несчастного еврея, которому отдалась Дарья Васильевна? Услышала, услышала.

— Тогда вы все знаете, — вздохнул Сырцов.

— Не все. Например, я не знаю, когда вы собираетесь обедать.

— Может, отложим часочка на два? — заискивающе попросил он. — Ведь совсем недавно шашлыками напихались.

— Вот именно — напихались! А надо регулярно кушать.

— Берта, — с пол-оборота завелась Дарья. — Сколько раз повторять: кушать — лакейское слово, искаженное — кусать. И по отношению к себе в принципе не употребляется.

— Академик Марр, Бархударов в юбке! — оценила лингвистические познания Дарьи суровая домоуправительница. — Так когда кусать будете?

— Часочка через два, ладно? Не терроризируй нас, Берта, — попросила Дарья.

— Это я их терроризирую! Нашли Бен Ладена! — изумилась Берта, удаляясь.

Сырцов предложил:

— Дарья, давай наверх. Ну не могу я в этом павильоне ВДНХ! Все время такое ощущение, что кто-то на меня сверху смотрит.

Обнявшись, они поднялись в музыкальную комнату. Вот здесь все по-человечески, не ощущаешь себя лилипутом. Дарья вдруг предложила:

— Давай выпьем, Жора.

— Вниз к буфету спускаться? Берта засечет.

Дарья возликовала, как дитя:

— А у меня с тех пор здесь всегда заначка.

— С каких это пор?

— Эх ты, толстокожий! — укорила Даша. — Уже и не помнишь, как мы с тобой выпили здесь в первый раз. И не помнишь, как я, пьяная в зюзю, первый раз поцеловала тебя. Вот с тех самых пор и хранится в нотном шкафу бутылка джина и тоник.

— А печеньице, которым закусывали?

— И печеньице.

Она раскрыла резные дверцы шкафа и извлекла две бутылки. На печенье рук не хватило. Она прижала пачку печенья подбородком к груди, поднесла к роялю все добро. Вернулась к шкафу, за стаканами.

— И обязательно на рояле. Чтобы все было как тогда.

Он разливал, а она, опершись о черную зеркальность, его разглядывала.

— Страшно подумать о том, что было бы… — начала она и замолкла. Занятый серьезным делом, он не понял, о чем она.

— Ты о чем?

— О том, что тот негодяй мог тебя убить.

Любил ли он ее? Сырцов не знал. Очень жалел ее, это точно. Но сказал без жалости:

— Ты еще молодая. Пережила бы как-нибудь.

Она вроде и не услышала его. Продолжала о своем: