Как-то Алексей Сергеевич заговорил об этом с женой, и Аля со свойственным ей представлением картины мира объяснила ситуацию иными словами, словно приоткрыв ее изнутри. «Просто на небольшой территории искусственно скопили гигантское количество отрицательной физической, вербальной и ментальной энергии, и этот тяжелый пласт свинцом давит на людей, которые не разучились думать», – молвила она спокойным, текущим, точно полноводная река, голосом. Мужчина испытал от этого объяснения такое же гнетущее ощущение, как будто кто-то хлестнул его наотмашь плетью. «И что же делают в таких случаях?» – спросил он как можно спокойнее, чтобы не выдать своего волнения. «Обычно бегут, меняют свою жизнь, чтобы выйти из зоны дискомфорта. Но иногда ситуация сама динамично меняется. Как аналитик ты должен предвидеть, предсказывать ее развитие». Артеменко больше не спрашивал, он и так знал, что ситуация будет развиваться с удручающей последовательностью, до полной идеологической индоктринации.

3

Внутренние ощущения Артеменко после его персонального появления на большой сцене оказались для него настоящей эмоциональной травмой. Этого полковник ГРУ никак не ожидал от себя. Но Украина для его души оказалась столь близкой, как если бы он правой рукой отчаянно хлестал кнутом по левой. Украина ассоциировалась с детством, мамой и теплой безмятежностью. Алексей Сергеевич старался силой воли загнать свою фрустрацию в угол, но убить совсем уж не мог.

Борясь со своими ощущениями, он вспомнил, что уже испытывал их однажды. Но когда и где? Алексей Сергеевич стал перебирать многочисленные уголки своей памяти, напряженно вглядываясь в оттиски прошлого. И вспомнил.

Это произошло еще во время его «французского» периода, когда он «под крышей» одной коммерческой организации занимался продвижением российских интересов на рынках Франции и Алжира. При этом порой возникали смежные вопросы, которые надо было решать по ходу, и осуществить их можно было благодаря сформированным за несколько лет жизни во Франции контактам. Алексей Сергеевич отчетливо вспомнил один из таких вопросов, впервые вызвавших внутренние противоречия и даже неприятие. Он начал обратную прокрутку ленты времени и наткнулся на свой разговор с Алей в Роденовском саду, в центре Парижа. Точно, именно там произошел их первый разговор о его сомнениях. Там, в оазисе непривычного для большого города уединения, где царствует неподражаемый симбиоз прорывной деятельности человеческой мысли и почти нетронутой руками природы, всегда тянуло к честности, хотелось навести четкость на мироздание и взглянуть на себя со стороны. Алексей Сергеевич и сейчас, как наяву помнил тот разговор в мелких подробностях, обросших незначительными тогда и значимыми теперь деталями. Они тогда любили уединяться в обители выдающегося человека, густо затянутой паутиной кленовой листвы; там мрачный и неподкупный гений Родена пророческой тенью возвышался над толпой и ее страстями. Потому-то в том месте, несмотря на центр Парижа, сохранялась совершенно удивительная, умиротворяющая тишина, которая позволяла приблизиться к реальности с другой стороны, с черного хода, где можно хорошо рассмотреть неприглядный задний двор. Понять, что все в конце концов преходяще и что этот чудесный мир и это трепетное мгновение больше никогда не повторятся, что бы ты ни сделал, кем бы ты ни стал, каких бы мифических результатов ни добился.

Алексей Сергеевич наблюдал тогда за Алей, когда она подошла к одному из «граждан города Кале», старику, выразительно тянущему жилистую руку с горделивым и непреклонным выражением добровольного мученика. Она осторожно провела двумя сложенными пальцами по узловатой, дивной по колоритности жеста, будто живой руке. Она словно здоровалась с монументальным произведением великого мастера, и казалось, что оно отвечало ей какими-то своими импульсами, что-то шептало на своем языке атомов и энергетических вихрей, несомненно оставленных в нем Роденом и теперь живущих самостоятельной жизнью. И он подумал тогда: какая же она славная, его Аленька! Она ничуть не изменилась с тех пор, как они впервые увиделись и непринужденно шагали от рязанской библиотеки до ее дома. Нет, это она непринужденно, он-то был весь напряжен, как дерево, ожидающее, что в него вот-вот вонзится топор дровосека. Как же он любил смотреть на ее ровную, гибкую спинку, оставленную в наследство спортом, которой она, кажется, втайне щеголяла, когда, подобно гуттаперчевой палочке, легко гнулась в любую сторону. Соблазнительно сверкая при этом своими чуть раскосыми, бесовскими, кофейными глазами. Он знал, что Аля ненавязчиво заставляла его восхищаться собой, умело удерживая фокус его восхищения на себе самой, и он, в самом деле, не уставал изумляться. Безоговорочно ценил ее тугие, как говорил поющий философ, коленки, никогда не покрывающиеся налетом целюлита, не в пример многим женщинам, которых он знал. Ценил ее французский, который она освоила за считаные месяцы со свойственной ей медицинской точностью понимания языковых оттенков. Ценил за то, что несколько лет, прожитых в Париже, оказались сладкой сказкой и что никогда преградой между ними не вставала какая-нибудь неидеально вытертая пыль на полке или невпопад оставленный на гладильной доске интимный предмет туалета. Ценил за ее деликатность, не раз изумлявшую его. И за то, что, несмотря на их общую нелюбовь к зазнавшимся за годы мира обитателям этой страны, уже давно потерявшей статус души Европы, они умели отыскать тут не тронутые временем прелести. Несказанно восхищался ее все растущими познаниями в биоэнергетике и искусстве манипулирования человеческим сознанием. Боготворил в ней ее мудрость и умение, подобно зеркалу, отражать, не впуская в себя, человеческую тупость, непрестанно окружающую их. И… всегда боялся ее потерять. А однажды не удержался и спросил Алю, что заставляет ее проводить утомительные часы в тренажерном зале, учить французский или дотошно разбираться в методиках древних учений о красоте и здоровье? Она улыбнулась со своей прежней загадочностью: «Я хочу всегда оставаться для тебя интересной, а разве это возможно без развития и усилий? Мир вокруг чахнет духовно, но мы – семья, мы должны расти, потому что только так будет возможно бороться друг за друга».

Когда Аля на миг застыла у роденовского шедевра, мысли о жене стаями проносились над ним, и он и впрямь почувствовал непреодолимое желание поблагодарить Всевышнего за этот главный подарок в его жизни. Но в тот день присутствовало еще что-то, смутное беспокойство совсем по другому поводу, первое непривычное ущемление в области сердца – оно не болело, но напоминало о себе, и он как-то странно чувствовал свой мотор. Его скрытое беспокойство не ускользнуло от жены. Когда она, улыбаясь и стоя рядом с великолепно отлитым из бронзы стариком, бросила на мужа меткий взгляд, то тотчас поняла его настроение.

– Лешенька, что тебя беспокоит сегодня?

Алексей Сергеевич отмахнулся, и она вроде бы успокоилась. Но он прекрасно знал ее хитринку; скоро она улучит момент и проникнет во все его незамысловатые тайны, окутанные тяжеловесными думами. И прекрасно знал самого себя: ведь это он сознательно подал ей знак, потому что всегда бесстрастный на работе, он только с Алей и мог сбросить с себя груз нервного напряжения.

– В такую погоду, – тут она указала на июньское солнце, которое разрезало острыми лучами даже разжиревшую листву бироновского особняка, – ничто земное не должно тревожить душу. Сейчас мы еще раз посмотрим на «Врата ада», а потом в нашем милом местечке на Риволи ты, дорогой мой, угостишь меня бокалом вина. И сам немножко выпьешь, ясно?! Тебе надо расслабиться.