Весь ужас усугублялся еще и тем, что в те дни вся милицейская рать была приведена в полную боевую готовность. В нашем районе мгновенно по всему периметру заныли сирены их машин. Двор, в котором мы находились, в основном был не жилой. Сразу и не понять, откуда ведётся стрельба. А Сергей не унимался. Клацнул зарядным устройством: «Ну что, убедил, вы идёте ко мне?» – «Ты что Серега, с дуба рухнул, сейчас менты нагрянут, снайперы, и застрелят тебя… ты чо?» – «Да кто там нагряя-яянет, да я им покажу-уу, – куражился Сергей, – никто нас не найде-еет», – и снова выстрелил по трубе и еще раз.

Водосточная труба с оглушительным грохотом рухнула оземь. Звук милицейских сирен стал резко приближаться – им удалось локализовать огневую точку, но подобраться сюда было трудно. Опять выстрел – уже по другой водосточной трубе. Следующим он снес вторую водосточную трубу, а мы лежим, потому что запросто его могло и переклинить, а получить такой заряд картечи себе в периметр никому из нас не улыбалось…

Внизу уже захлопали двери, слышим – топот сапог по крышам. Мы выключили свет и радио, которое играло на кухне. Наш стрелок спрятался в окне. Сели к столу, попиваем чаёк… и вдруг появляется снова Сергей в своем окне с каким-то цилиндрическим предметом: «Чо тут написано, непонятно…» – вертит в руках блестящую фиговину, пытается понять, как она действует. Я сразу вспомнил: есть на флоте такая штука, типа ракетницы, только очень мощная. Она предназначена для оповещения кораблей в условиях сильного тумана. Приведённая в действие, она с рёвом летит на высоту пятьсот метров и там взрывается, выделяя много света и звука. При мне её как-то ему подарили, и я разговорился с дарителем, он-то мне всё про неё и рассказал.

Крутил Серёга эту мандулу в руках, крутил, и вдруг она как жахнет… и прямо нам в окно. Ослепляя искрами, оглушая свистом, шаровая молния влетела к нам и, отталкиваясь от стен, заметалась по кухне. Стукнулась о дверь, отскочила к стене в прихожей, шлёпнулась об пол, и вылетела в открытую дверь, прямо к решётке… там она со страшным свистом оглушительно взорвалась, повыбивав всё стёкла в подъезде. Мы с Олей, реально контуженные, стряхиваем с себя серую пыль и гарь.

Повисла вязкая тишина, которую прервал пьяный голос: «Ну что? Все живы?» – тут я, уже наплевав на конспирацию, начинаю орать все маты в адрес нашего юбиляра. – «Ну что, ребята, извините, ну не рассчитал, да у меня и кончилось всё…» – И тут смотрю – ракетницу, уже маленькую, в руках вертит: «Ладно, последний салют», – высовывается в окно и пускает вверх красную ракету – сигнал к атаке. – «Вырубай свет, дурило, – ору ему шёпотом, – тебя щас снайперы снимут».

Тот, наконец, понял, что ему угрожает. Вырубил свет, закрыл окно и затихарился за мощной шторой. Только унялся, как прямо над нами послышались шаги – двое со СВД залегли прямо над нами. Так прошел час или два. Ни о какой записи уже не могло быть и речи. Всю ночь клацали двери – проверялись подъезды, но квартиру Сергея так и не смогли отыскать.

Утром я увидел его, бодрого в белой рубашке. Он рассказал: наблюдая в бинокль, ночью видел двух спецназовцев на крыше – они разглядывали его окна в прицелы своих винтовок. Буквально на следующий день он вывез весь свой оружейный музей на дачу, от греха. А мы – так и не досвели нашу песню. Ольга улетела в Лондон. На это ничто не могло повлиять. Мы уже заканчивали запись альбома. Это была рок-опера, Борис Гребенщиков придумал её в трамвае.

Был в Ленинграде такой маршрут, который за два часа пересекал весь город. Называлась опера “В объятиях джинсни”. Её и решила воплотить Ольга Першина в жизнь, вместе с питерскими рок-музыкантами и со мной, в качестве звукорежиссёра. Дамой была Ольга отвязной, любила повеселиться, однако в один прекрасный день с ней что-то произошло. Она вдруг стала страшно набожной особой – уверовала, до самой глубины души. Если раньше в её лексиконе присутствовали матерные слова, то вдруг, в один прекрасный момент они полностью исчезли. Выпивка вдруг стала строго запрещена. Даже малейший перегар от меня на работе вызывал приступ гнева. Это был уже явный перебор.

А однажды, Ольга встала к микрофону, сложила руки и приготовилась петь. Я сделал ей рукой “мотор”, пошла музыка, я подвинул кресло, оно зацепилось ножкой за провод, провод потянул мою гитару, и она упала на ковёр: «Блядь!» – воскликнул я, забыв выключить связь со студией. О, ужас! Я ругнулся матом, да еще во время исполнения… Ольга заплакала, стала пить валерьянку, устроила истерику. Кое-как унялась, но запись была сорвана. Уходя, она строго настрого приказала мне утром быть свежим, и чтобы от меня даже следов перегара она не услышала. Тут уж давление такое на себя я уже вынести не смог – обида захлестнула меня.

Встав спозаранку, я вышел к ларьку и попросил две бутылки самой мерзкой бормотухи – из тех, что были в продаже. Перед записью зашел в подъезд, открыл обе, и пока шёл наверх влил их в себя до самого дна, обе одновременно. Без десяти десять зашел в студию, а ровно в десять Оля вошла и увидела меня такого хорошего. Позвонила Тропилло: «Ты знаешь, твой оператор напился, от него разит перегаром!» – на что Андрей резонно предложил, что если Богаев не нравится – к вашему типа распоряжению Веденин, Смородинский или Ильин – на выбор. – «Нет, мне нужен только Богаев, но чтобы он был трезвый и без перегара! Повлияй на него!!»

Ну, как на меня можно было повлиять? Записывал я Ольгу бесплатно в течение года. Если мне в этот период что и перепадало на хлеб, я смело превращал его в вино – что еще делать мне в такой ситуации? Ольге пришлось отступить. Тропилло так и сказал ей: хочешь непьющих операторов – работай с ними, кури с ними бамбук, делай что хочешь. Хочешь Богаева – терпи перегар.

К тому же, несмотря на свой заграничный капитал, мадам Перри мне не платила. Лишь раз, от щедрот, отстегнула сотню долларов и всё, за целый год такой вот работы. Ну, еще в баньке