Фотида повернулась к нему, прежде чем снова погрузиться в созерцание тьмы снаружи, и тихо сказала:

– Я не знаю, каким путем следуют ваши мысли, однако вряд ли вы вспоминаете о счастливых временах.

– Счастливые времена далеко.

Может быть, им больше не подвернется такой момент. Следовало объясниться.

– Вы злитесь, что я поддержал Плавтину?

Она не ответила, глядя в никуда, но взяла его за лапу.

– Как бы там ни было, благодаря этому решению мы получили самое ценное: время. Пока мы не получим мгновенного сообщения от Отона, можем располагать тем, чего нам до сей поры не хватало.

– Передышкой?

– Временем на то, чтобы разработать план.

Эврибиад вздохнул. Ему не нравилась в супруге одержимость политикой. Он сменил тему:

– Я ничего не понял с этим знаком. Как Отон может сообщаться с нами, если мы далеко от него и спрятаны подо льдом?

Она улыбнулась ему почти радостно:

– Я боюсь, что ваш мозг воина недостаточно терпелив для объяснений механизмов квантовой физики.

При виде его помрачневшего лица она расхохоталась:

– Я не имею в виду, что вы слишком глупы, чтобы понять, Эврибиад.

– Ну, а если бы я был слишком глуп, Фотида?

– Не принимайте это так близко к сердцу.

– Я и не принимаю. Я давно смирился с определенными вещами. Но я боюсь, что не отыщу вас после всех этих приключений.

– Тогда вы правильно боитесь, потому что я сама боюсь потеряться. Все это, – она обвела окрестности свободной рукой, – слишком сложно.

– Не для вас.

– Для меня – так же, как и для вас. Я должна кое-что вам сказать, потому что у меня тяжело на душе. Я на вас не сержусь. Пойти за Плавтиной было правильным решением. Я ошибалась. Вы правы, отстаивая древние ценности верности и дружбы, которые всегда были присущи нашему народу. По крайней мере, я на это надеюсь.

– Если вы холодны со мной не поэтому, скажите, в чем дело.

Она вздохнула и надолго замолчала. Эврибиад не стал настаивать. Он предпочитал просто наслаждаться ее присутствием рядом и тишиной этого места. Но в конце концов она принялась объяснять – вот только напряжение в каждой ее мышце, очевидное для тех, кто ее знал, выдавало усилие, которое ей приходилось над собой сделать:

– Вы тут говорили об уме… Понимаете ли вы мое положение? Как бы вы отреагировали, если бы поняли, что по факту рождения обречены на одиночество?

Эврибиаду нечего было ответить, но он сильнее сжал лапу супруги в своей.

– Вот почему я сама для себя потеряна, Эврибиад. Я не меньше, чем вы, дорожу Кси Боотис и нашим народом. Но из-за своего происхождения я не могу к нему принадлежать.

– Это ничего не значит.

– Что вы об этом знаете? Ваши родители, многочисленные братья и сестры – вы же помните о них?

– Конечно, но…

– Нет, Эврибиад. Я – единичное существо. Я никогда и не верила, что мы с Фемистоклом – кровные родственники. Я происхожу…

– Это не имеет значения.

– То, что меня породил механизм во чреве этого Корабля, не имеет значения?

– Обстоятельства вашего рождения не определяют, принадлежите ли вы к нашему народу.

Он вскочил, движимый глухим гневом:

– Ничто не определяет, слышите вы! Этот вопрос для вас вообще не ставится – как и для остальных людопсов, которые родились на свет. Ведь они вполне могли родиться по решению Отона или Аттика. Не так создается народ, или деревня, или даже семья, слышите меня?

– Все не так просто, Эврибиад, – ответила она успокаивающим голосом.

– Это вы, женщина, ничего не понимаете. Дело не в плотском, а в верности, в том, как мы живем друг с другом.

– Да вы оптимист.

– Разве Аттик не рассказал нам, как наши предки жили в полном согласии с Человеком? Вспомните о нашей инстинктивной реакции при виде Плавтины. Разве в глубине души у вас не родился дружеский порыв, желание остаться рядом с ней навсегда?

На короткое мгновение Фотида задумалась.

– Это правда. Я это почувствовала… как, думаю, и все, кто ее встречал.

– Дело не в Плавтине, а в инстинкте, скрытом глубоко внутри нас. Такова наша природа. Уж если я могу подружиться с существом, настолько отличающимся от нас, как гладкокожая и плоскомордая Плавтина, и пригласить ее к нам под крышу… Вы полагаете, что нашу общину связывают только кровь и родство? Раз Фемистокл вам не родной, вы стали меньше его любить? Меньше скучаете по нему с тех пор, как он улетел?

– Возможно. Мы в любом случае зависимы. Аттик объяснил мне, что животные и деревья на старой планете развивались сами по себе, без внешнего вмешательства, и так достигли своей сегодняшней формы. Они естественны. Вы понимаете, Эврибиад? А мы – призраки. Мы зависим лишь от воли существ, которые сами были созданы другими существами. Наши предки являлись плодом мироздания, естественной эволюции. Но не мы.

– И все же это так, – ответил Эврибиад.

Фотида загнала его в угол – настолько она увлеклась, мучая себя и сомневаясь в собственном праве на существование. Он обнял ее за плечи.

– И все же мы живем, испытываем боль и радость. Вы полагаете, наши предки и Человек переживали что-то иное, чувствовали по-другому? У нас нет ответа на этот вопрос, но лично я так не думаю. Я считаю, что мы живем, страдаем и любим, и этого хватает, чтобы заполнить эту темную вселенную, которая нам досталась, совсем не так, как Интеллекты. Это делает нас реальными, не сомневайтесь.

– Может быть, – сказала она. – Не знаю. Я в этом не уверена. Я чувствую сильный гнев и не менее сильную скорбь. Словно в бок мне вогнали отравленный кинжал.

Эврибиад знал, на что она намекает. Сам он ничего такого не чувствовал. Она ощущала как личную драму феномен вырождения, с которым столкнулся ее вид.

– Я верю, что есть решение, – пробормотал он, вжавшись носом в щеку Фотиды. – Плавтина нам поможет.

– Плавтина ничего не может для нас сделать.

– Она обещала. Я ей верю. Она родом из старой, совсем другой эпохи. Вы видели ее силу. Отон и тот удивился.

– Я не сомневаюсь, что она хочет добра. Она помогла нам, ничего не ожидая в ответ. И все же… Корабль в руках Отона. В конце концов, «Транзитория» сделает то, что он пожелает.

– Я не знаю, – нерешительно ответил он. – Разве у вас нет впечатления, что Корабль – больше, чем обычная бездушная машина?

Она кивнула.

– Составное сознание – совместный способ принятия решений. Ноэмы, которые образуют его скелет, все вместе напоминают море, движимое тысячью течений. Побеждает голос, заглушивший другие.