– Рекомендую тебе, – сказала мама, – мой молодой друг князь Габриэль. – Я протянула ему руку. – Моя дочь, – сказала мама, – Адальберта-Станислава.

Я тут же подхватила и продолжила:

– Тальницки унд фон Мерзебург.

Мальчик, почему-то я в уме назвала его мальчиком (видно было, что ему самое большее двадцать лет), взял мою руку, склонил голову и прикоснулся к моим пальцам сухими горячими губами. Не поцеловал, конечно, просто прикоснулся.

– Buon giorno, principe[10], – сказала я.

– Buon giorno, – ответил он, улыбнулся и продолжил уже по-нашему: – Но давайте не будем по-итальянски. Мы же не в Италии.

– Давайте, – сказала я. – Как вам Штефанбург? Давно ли? Бываете в опере?

– Штефанбург прекрасен, – сказал он. – Не хуже Будапешта. Я здесь недавно. В опере не бываю – не люблю.

– Отчего же? – я подняла брови. – Это, можно сказать, ваше национальное искусство.

– Как-то так, – он развел руками. – Я слышал, что французы не любят жареных лягушек, а русские терпеть не могут игры на балалайке. Национальный тип навязывается нам извне. Все люди разные. Есть итальянцы, которые любят оперу, а есть и такие, которые ни разу в жизни не то что не проронили музыкального звука, но и не слышали ничего, кроме грубых рыбацких песенок.

– Вы имеете в виду неаполитанские песни?

– Отнюдь нет. Неаполитанские песни – это род искусства, а искусство занимает в жизни людей гораздо меньшую часть, чем… – и он замялся.

– Чем что? – спросила я.

– Чем деньги, – вздохнул он и развел руками, – или чем политика.

– К сожалению, вы хотите сказать? – спросила я.

– Зачем жалеть о том, чего не исправишь…

– Как знать, – подала голос мама. – Если рассуждать столь рационально, то тогда и вовсе поговорить не о чем. Ни о погоде, ни о жизни и смерти, не говоря уже о ценах в магазинах или результатах скачек. Ни на что из перечисленного, да и вообще на девять десятых, а может, даже на девяносто девять сотых из всего происходящего в мире – мы не имеем никакого влияния. Прикажете молчать? Или рассуждать о том, какое колечко на какой палец надеть? То есть о том, что наверняка в моих руках? – И она засмеялась.

– Я бы не стал доводить всякую мысль до абсурда, – вежливо, но твердо сказал Габриэль. – Одно дело обсуждать, другое дело – растравлять себе душу сожалением. Очевидно, я не совсем точно выразился.

– Может быть, вам удобнее все-таки по-итальянски? Parliamo italiano[11]? – сказала я.

– А вам? – возразил он.

– Для вас я готова постараться, – сказала я.

– Ах, что вы, что вы, не стоит, – сказал он. – Графиня так добра, – сказал он, обращаясь ко мне, глядя на меня своими красивыми, чуть выпуклыми глазами, – что позволила мне жить у себя.

Конечно, я должна была сказать что-то вроде «Моя мама вообще очень добрая женщина», но сказать это у меня не получалось. Хотя мне, конечно, было безумно интересно, как этот самый Габриэль, будь он хоть три раза итальянский князь, сумел познакомиться с моей мамой и обаять-очаровать ее настолько, что она позволила ему жить в своей квартире. Уж на кого-кого, а на дамочку-благотворительницу моя мама совсем не была похожа. И вообще она не была похожа на тех тетушек, которые, всплескивая руками, пускали слезу и бросались на помощь. Я знала таких, у которых и в деревне, и в городе дом был переполнен бедными родственниками, приживалками, а также подающими большие надежды сыновьями покойной гувернантки старшей дочери. Нет, нет. Моя мама была не из таких. И вдруг какой-то двадцатилетний итальянский князек. При этом я почему-то сразу отмела мысль – хотя эта мысль, конечно, на секунду заскочила мне в голову – что этот просто ее, извините за выражение, любовник. Хотя, кто знает? Хотя по первому впечатлению, кажется, нет.

Я обернулась к маме и тихо спросила ее по-немецки, говорит ли этот мальчик по-немецки. Мама покачала головой.

– Das ist grossartig, – быстро и негромко заговорила я. – Hier sehe ich vor mir einen eleganten Jungen aus gutem Hause. Er ist von einer sehr guten Familie, nicht wahr? – Я в упор посмотрела на маму, и мама кивнула. – Ich bin sechzehn. Ich habe, um zu heiraten. Was muss ich machen? Mit beiden Händen ergreifen? Und den Beute im Nest ziehen? So was?[12]

Мальчик между тем стоял, опустив глаза, тактично делая вид, что он вообще не обращает внимания на наше столь невежливое поведение. Говорить на иностранном языке в присутствии человека, который этот язык не понимает, – верх неприличия. Верх пренебрежения. Демонстрация на грани оскорбления. Мальчик, однако, стоял как ни в чем не бывало. Мы стояли широким треугольником, как будто на сцене, если рампой считать подоконник, а окно проемом сцены. Мальчик стоял посередине, недалеко от двери, я слева, мама справа: если бы голуби, которые сейчас стучали клювами по каменному выступу за окном, были бы зрителями, они бы все видели именно так.

– Gib ihm einen Wink, – продолжала я, – er solle mir einen Heiratsantrag machen. Schon morgen. Er soll morgen vorbeikommen, um mit meinem Vater zu reden. Mit einem Blumenstrauss[13].

– Er ist aber arm, – сказала мама. – Ich kann kaum sagen wie arm er ist. Er hat nur ein einziges Hemd. Er wäscht es jeden Abend eigenhändig, und zum Trocknen hängt er es auf ein Spanngestell, das ich sonst für meine Kleider benutze. Er hat nicht mal zwanzig Kreuzer für die Wäscherin. Sogar die hat er nicht[14].

– Es macht nichts, – возразила я. – Dafür bin ich reich, ich kann kaum sagen wie reich ich bin. In meinem Besitz sind unermessliche Flächen von Acker, Wald und sonstigen Sachen[15].

– Und glaubst du, dass du mit dieser Ehe glücklich sein wirst?[16] – сказала мама.