Впервые мать говорила о своем кумире так жестоко, выворачивая перед сыновьями изнанку страшной истины.

– Вот такова тыльная сторона героизма, – вновь вздохнула графиня. – Тогда мне и в голову не приходило, что, быть может, он не прав и своим рыцарством кидает соотечественников под ноги казацких коней. Теперь я считаю, что истинный монарх должен думать в первую очередь не о себе. – Она прижала пальцы к пылающему лбу. – Как страшно понимать, что самопожертвование, смерть во имя чести, тоже может быть величайшим эгоизмом.

С переднего сиденья к ней качнулся Александр. Сбоку обнял Мориц. Так они и сидели до самого дома, все втроем трудно дыша и по временам почти всхлипывая.

– Мама, а что будет, если к русским когда-нибудь придет свобода? – спросил Мориц уже дома, когда она по давней привычке собирала уже взрослых детей за глиняной кружкой теплого молока с печеньем. – Как сегодня говорил профессор. Помнишь, у Мицкевича:

Но если солнце вольности блеснет

И с Запада весна придет к России?

Что будет с водопадом тирании?

Анна задумалась.

– Не знаю, сынок. Наверное, они ее не примут. Потому что это вещь для них чужая и непонятная. А кто примет, тот погибнет сам и неминуемо погубит эту стылую, холодную тюрьму. Мне иной раз кажется, что их дела еще хуже, чем наши. – Графиня немного помолчала. – Что за странная сердцевина у этой страны: сосет и сосет души! Даже те, кто по рождению вроде бы должен тянуться к добру, уходят в нее с головой. Отказываются и от себя, и от своего истинного лица. Я о том человеке. – Мориц и так понял ее. – Ни свобода, ни свободные люди ему больше не нужны. И не из-за милостей царя, поверь мне. Просто он целиком сжился с самой толщей… Как это сказал профессор? Национальный дух? Не уверена, что у русских он есть, в европейском понимании слова. Но вот он с этим самым сжился. И теперь дары цивилизации, такие как свобода, ему враждебны. Он просто не понимает, зачем они кому-то нужны.

Мориц отхлебнул из кружки. Спасибо, хоть она не говорит, что тот человек всегда был негодяем.

– А раньше? – заикнулся юноша.

– Раньше было раньше. – Графиня показала полную нерасположенность говорить, но вдруг добавила: – Раньше он был героем, не хуже дяди Юзефа, только для другой страны. – Чем привела младшего сына в полное смятение. – Но ты об этом вообще не должен думать, потому что твой отец – граф де Флао. Ты наполовину француз. А не наполовину русский, немец… – она махнула рукой. – Так было всегда. Не разочаровывай меня, Морис.

Ночью Морицу приснился страшный сон. Его привели к тому человеку со связанными руками. Юноша явно был в плену. А русский генерал не намерен его слушать. «Я должен сказать вам, – решительно заявил Мориц, – что свобода есть величайшее достижение для цивилизованного народа и величайшее благополучие для цивилизованного человека». «А я не цивилизованный человек», – заявил генерал. На столе у него лежал младенец. И юноша знал, что это тот самый младенец из предместья Прага, которого убили суворовские солдаты и которым его с детства пугала мать. Генерал взял несчастное дитя и, как крендель, откусил у него ручку. Кровь потекла по зеленому мундиру, и Мориц проснулся в слезах.

В это время в спальню графини вступил генерал Вонсович, очень поздно вернувшийся со службы и дивившийся, что супруга еще не почивает.

– Прости, столько хлопот с приездом царя… эти русские… – Он осекся, видя ее озабоченное, почти несчастное лицо. – Что случилось?

Анна непроизвольно всхлипнула.

– Морис узнал, кто его настоящий отец.

Генерал так и сел в кресло у кровати.

– Душа моя, – только и мог произнести он. Но потом собрался с мыслями и попытался убедить ее, что все к лучшему. – Рано или поздно это должно было случиться. Хочешь, я поговорю с ним?

– Нет. – Анна покачала головой. – Он должен сам все пережить и сделать правильный выбор. – Ее рука откинула край одеяла. – Ложись. День что-то затянулся.

Вонсович послушался ее слов, как слушался уже давно и ни разу не пожалел об этом. Какой бы взбалмошной ни была Анна, муж видел в ней совсем другое: заботу, хрупкость, даже беззащитность и желание крыльями прикрыть своих птенцов. Даст Бог, все будет хорошо, и Мориц оправится от удара. Бедный мальчик!

* * *

Что до Бенкендорфа, то его бедным никто не считал. Он был погружен в дела и редко поднимал голову.

Апраксина стала приходить к нему каждую ночь. Видимо, она решила, что будет «доброй женой» по возвращении в Россию. Он не гнал ее и даже поделился печалью о нежданном отпрыске. Софи, как и положено бабе, посочувствовала, но не ему, а опять же Морицу:

– Что, так и назвали Маврикием? Странные у них имена. То Ксаверий, то Северин… За мной ухаживает один пан Северин.

– Немедленно ответь ему, – потребовал Шурка. – А то станешь потом жалеть. С твоего мужа не убудет.

Тот факт, что господин Апраксин не горазд, Бенкендорф понял сразу.

– Куда ты вечно бежишь? – возмущался он. – Пожар, что ли? Молоко в печи? – Он почти силой удерживал ее в постели. – Лежи, прочувствуй удовольствие. Представь, что волна откатывается до кончиков пальцев ног. Ме-едленно.

– Повезло твоей жене, – Софи подперла кулачком щеку.

«Не уверен, что она так думает».

– Со мной много хлопот, – вслух отозвался Александр Христофорович. – Я не сахар.

– Но ты это понимаешь.

– Что толку? Я если и изменился, то только от усталости.

На самом деле повезло ему. А он мало ценит. Такая женщина! Тихая гавань. К ней рвешься. Но вечно оставаться в порту – оснастка сгниет.

– Ты хотел бы жить, как порядочный человек, – Софи потрогала морщинку между его бровями. – И минутами это у тебя получается. Но ты не можешь лишать радости ни себя, ни других. – Она накрутила на палец свою темно-русую прядку. – Моя мать учила, что женщина должна быть достойна своего собственного уважения. А я все эти годы не могла себя уважать. До той минуты, когда почувствовала, что желанна.

– Уважай себя! – потребовал Шурка, перевернувшись на живот и сделав строгое лицо. – У женщины уважение – не в глазах мужа или любовника, а вот тут, – он прижал руку к ее сердцу. – Кстати, супруг говорит, что у тебя красивая грудь? Ничего. Я скажу. А ты запомни. Раз господин Апраксин такой раззява.

* * *

Ко дворцу в Мокотуве подъехала карета, плотно, как рука в перчатке, затянутая черной кожей. Ни гербов, ни эскорта. Ездовые не держали факелов, красными глазами мигавшие в вечернем сумраке. Лакеи не спрыгивали с запяток, чтобы откинуть решетку подножки. Тем не менее экипаж пропустили под воротами с мраморными львами, распахнули чугунные створки, и уже за ними он покатил по хорошо утрамбованной гравиевой дорожке, между стриженых деревьев-шаров.

Слуги графини не выстроились встречать гостя. Даже дверь кареты он распахнул сам, изнутри, и прошел в дом, низко надвинув шляпу на брови. Только в покоях его встретил дворецкий и, низко поклонившись, повел за собой.

Мадам Вонсович согласилась встретиться с Адамом Чарторыйским при закрытых дверях. Князь вошел и мягкой походкой двинулся к креслу, в котором сидела хозяйка дома. Он поцеловал ее руку и сел одновременно с радушным жестом, точно был заранее уверен: его посадят.

– Я благодарен, дорогая графиня, что