А такое не входило ни в какие расчеты, поскольку, очарованные во всех отношениях дивными музыкальными перспективами, отцы города уже разослали в разные концы приглашения на скорые концерты, которые, конечно же, затмят столицу, Пензу и Нью-Йорк.

Дело пахло изрядным скандалом.

И тогда мэр Ендюк еще раз доказал всем, что не зря он столько лет – бессменный мэр.

Сутки не евши и, наверное, не пивши, а только размышляя, он вдруг сообразил: чтобы научиться играть, музыканты – играют!

Так за чем же дело?!

Пускай наиболее сознательные граждане Ежополя соберутся вместе и играют!

Поначалу будет, может, и не больно хорошо, но потом-то всё определенно образуется!

Ведь главное – начать.

Поэтому мэр Ендюк отдал приказ: никаких консерваторий в городе не открывать, а сразу учредить большой оркестр и считать его консерваторией без отрыва от производства. Очень даже современно.

Тотчас, где сумели, закупили прорву разных музыкальных инструментов (потому всё больше скрипок, балалаек и фаготов), собрали народ – человек триста пятьдесят удалось подбить, прельстив гастролями в далекий город Кокчетав и даже в город-побратим Тегусигальпу, – и всем им велели играть.

Филармонию, хотя и собирались, отстроить еще не успели, так что, посовещавшись, отцы города решили, чтобы играли пока в зале ожидания Главного вокзала.

Впоследствии, впрочем, мэру так приглянулись его лепные потолки, что он вовсе отменил срочное строительство и повелел обветшавший вокзал, бывший в девятнадцатом столетье городской конюшней, считать народной филармонией и консерваторией одновременно.

После чего все упрямо стали дожидаться съезда почетных гостей.

А теперь приспело время рассказать про Ежопольскую кинофикацию, ибо равной ей не было во всем мире.

Город имел изрядный кинотеатр, пять уличных экранов и свою киностудию.

Искусство там творилось, в сущности, везде: от гардероба до клозета.

Всё как бы походя и без натуги ввергалось в ранг нетленного искусства.

Режиссеры смотрелись солидно.

Сами по себе они были совершеннейшие глазыри.

С пеной у рта, матерясь до полного изнеможения, они день-деньской высаживали дубль за дублем, гнали кошке под хвост сотни, тысячи метров уникальной ежопольской ни во что не обратимой загубленной пленки и гляделись царями, да что там царями – каждый был Саваоф, вседержитель.

А кругом, как в бесовском вертепе, шастали киномальчики и кинодевочки от двадцати до шестидесяти, неудачливые святоши и головотяпы, разные там помрежики и ассистентики, и просто черт-те кто, народ загадочный, крикливый, сварливый, лютый и, может, самый выдающийся в среде кино: к ним приглядеться – они, они, юлы любых калибров, и составляют монолит, который держит на себе, пестует, холит монтажно-производственный, поточно-плановый разряд увеселений, в простонародье именуемый кино, а здесь – искусством века.

И что для них все эти мэтры с мировыми именами, мэтры – тьфу!

Не мэтр главенствует – они!

Здесь что ни делали, то всё – шедевр. И каждый в гениях ходил.

А какая фигура – сценарист!..

Заклинатель мод, умственная инфузория, блаженненький, литературный початок.

Душа у него на штрипках, и постоянно вид такой, как будто увидал он вдруг в музее собственное чучело и – обомлел. Верней, сомлел. Лирический лихописец, привходящий мессия, вещный муж!

Да, жуткий бармалешник всюду. Форменная карусель.

Ежопольская студия была доподлинной находкой для любителей чудес.

Этот клан пархатых снобов и ампирных хлыщей поначалу ужасал.

Но потом, как тугая пружина, перед любопытным взором начинали раскручиваться всяческие доблести и красоты студийных пространств, где, стуча колесами, мчались самолеты, где изысканность манер не признавала прогресса, где хороший тон – апофеоз вранья, где прелюбодеяние было не токмо разврат, но и преступная трата сил, положенных природою на укрепление отчизны, и оттого, для пущей конспирации, все поголовно предавались блуду, слава богу, зная, что фиговые листки здесь никогда не превратят в бряцающие доспехи, ибо каждому известно: скромность дана человеку лишь затем, чтобы удачно прикрывать его бесстыдство.

И любитель чудес, раз побывав на студии, уже не мог ее забыть до самой смерти.

А в нижнем холле, на стене, висела огромнейшая даровитая картина в золоченой раме, под названием: «Баран смекалистый», и все кругом благоговели перед оригинальностью и смелостью ее создателя, однажды кинувшего в студийные массы клич: «Робяты, превратим екран в скульптуру!», и потому все деловые разговоры, объяснения и перебранки велись всегда и исключительно на пуфиках у треугольного стола как раз под этою картиной.

Она будила мысль.

Она звала к иным свершеньям.

И не было им числа.

Ибо знания – это сила, а силе знания не нужны. Важен – вал.

Ну, а точнее, в год на студии производилось сорок девять полнометражных художественных фильмов, все – с быто-романтическим уклоном, все – грандиозно-эпохальные, радостно-правдивые и скучные до тошноты.

Так, впрочем, склонны были полагать лишь недруги Ежополя и личные враги творцов его культуры – сами же творцы располагали массой документов, неопровержимо говоривших, что студия издревле и навечно, по уши погрязла в творческих успехах, каковых не видел мир.

А мир – и впрямь их не видал, потому что фильмы дальше Ежополя не шли, и глупо было объяснять сей скорбный факт одними кознями проката.

По видимости, этот феномен имел другое объяснение, но о нем мудро помалкивали, делая вид, что его просто нет.

Дескать, загадка века!..

А покуда, в отместку другим организациям, фильмы соседних киностудий на городские экраны тоже не пускали – шли только местные картины, однако люди необразованные смотреть их не желали – натурально зажрались, им бы все импортные подавай, с сюжетною клубничкой, с ракурсною клюквой, а фрукт-то нынче дорогой на рынке, особливо не в сезон! – в то время как люди кинообразованные и со вкусом, естественно, смотрели их еще на студии, в процессе выделки, как говорится, на корню, и в результате кинотеатр пустовал.

И перед уличными экранами царило всё то же каракумское безлюдье.

Можно было бы, конечно, образованных на студию и не пускать, чтоб как-то эдакую ересь оправдать, но тогда бы пришлось напрочь сократить студийный штат, разрушить павильоны и свернуть все фильмопроизводство.

Ежополь, будучи городом крупным и передовитым, на подобную авантюру права не имел.

В конце концов нашли выход из положения: зрителей начали по билетам за тройную цену супротив кинозальных пускать прямо на съемки, причем – и это важно! – съемки фильмов исключительно многосерийных (тут уж отцам города пришлось попотеть и срочно, в интересах подъема массовой культуры и повышения культурного народного досуга, пересмотреть на годы вперед планы ежопольского кинодела), и в результате такие мелочи, как монтаж, озвучивание, худсоветы и прокат, сами собой отпали.