Начальнику, которого рабочие ненавидели, осталось только ретироваться. Через полчаса к нему пошли депутаты со списком требований и с наказом дать завтра собранию отчет о переговорах.

А наступивший на завтра день оказался днем провокационного искушения рабочих.

Убежденные, что в их среде нет ни одного изменника и потому несомневавшиеся в том, что может быть сегодня же администрация удовлетворит хотя бы часть их требований, рабочие сходились утром во двор мастерских к проходной будке.

На серых досчатых воротах висело объявление, напечатанное на машинке. Рабочие подходили к нему, читали его, испуганно озирались и разбившись на группы, надорванно делились убившими дальнейшую возможность борьбы сообщениями.

В объявлении значилось, что все рабочие должны немедленно же итти получить расчет, так как мастерские закрываются, и что кто не возьмет расчета, тот будет выслан на родину.

Рабочие старались не глядеть друг на друга. Прошел слух о том, что какая-то группа уже собирается завтра стать на работу.

От организованных рабочих не укрылось настроение-стачечников, вызванное объявлением. Они сами были смущены неожиданным оборотом дела. Как только пришли вожаки стачки, члены организации сейчас же окружили их, сообщая им новость.

Ставский отделился от товарищей и подошел к воротам, чтобы прочитать объявление.

Пробежав его глазами, он стал соображать, как ему объяснить рабочим уловку администрации. Машинально подняв голову и с тоской пробегая взглядом по крышам заводских цехов, он вдруг увидел за забором над кочегаркой электрического цеха несколько клубов дыма.

Сразу же лицо энергичного вожака оживилось.

— Смотрите! Смотрите! — воскликнул он, указывая окружавшим его рабочим на дым: — закрываются мастерские?!

— Греют котлы! — объяснил кто-то изумленно.

Все подняли глаза к трубе кочегарки. Секунду царило молчание. И когда тяжелые головы рабочих уразумели значение многоговорящего дыма, который уличил их хозяев в приготовлении для стачечников западни, их глаза вдруг сделались не менее черствыми, чем мозоли их одервенелых рук.

— Пугают живодеры, а сами уже приготовили и машины. Пойди в контору и сразу ткнут на работу. Сволочи!

Рабочие начали толпиться к ядру организованных товарищей, и Ставский поднялся, чтобы объяснить во всеуслышание о попытке спровоцировать их на отступление. Стачечники пришли в озлобление и вполне поняли урок.. Отныне они были связаны решением бороться еще тверже.

В этот день к концу митинга собрание разрослось настолько, что явилась необходимость перенести митинги со двора мастерских куда-нибудь в другое место. Решено было устраивать их за выгоном рабочего поселка, в так называемой Камышевахинской балке. Туда и приглашались на следующий день рабочие.

Матвей, бывший после освобождения еще без работы и придумывавший как ему присоединить свои силы к общему делу стачечников, встретился в этот день, во время расхождения митинга, с Моргаем.

Его пресловутый покровитель-рессорщик совершенно неожиданно для Матвея обрадовался.

— Матвей! И ты, тоже тут орудуешь? Пойдем ко мне, поговорим немного, повоюешь с моей бабой, а то она живьем грызет меня, что я плохо зарабатывать стал. Ничего не понимающая несознательная кацапка!

Матвей не верил своим ушам. Прошло всего несколько месяцев со времени его последнего разговора с детиной рабочим, и Моргай вместо боязни подвохов со стороны «социалии» говорил уже об отсталости жены.

Матвей решил пойти к Моргаю, чтобы понять, откуда у непостоянного и азартного здоровяка взялся новый дух.

Когда они пришли домой, Моргай заставил жену, действительно ворчавшую молодуху, дать на стол картошку с селедкой и достал остаток водки из полубутылки.

— Я непременно угощу тебя, хотя ты, про меня даже на митинг вынеси о том, что я водки выпил. Я же понимаю, что ты страдал пять месяцев за таких дураков, как я. Я и раньше все видел, да помалкивал, потому что нельзя мне, сам видишь: баба такая, что эх... Детей куча... Не до справедливости. А теперь я начхал и на Стразова, и на начальника, и на всю буржуазию. В морду каждому плюну, кто скажет, что социалисты не за народ.

— Наплевался уже, — обличала жена Моргая, обернувшись от керосинки, — довольно... Лучше бы подумал о завтрашнем дне, а то храбрец, подумаешь, — когда водку выхлестать нужно.

— Молчи, не вмешивайся... Выпей, Матвей, ей-богу,

кроме добра ничего не будет от рюмки.

— Да Вы, действительно, Евдоким Мартынович не щеголяли бы рюмкой, а то ведь получки теперь не особенно большие. Хорошо еще если полиция по-своему не повернет теперь.

— Что, стачку? Буйно возмутился расходившийся Моргай.

— Конечно!

— Да пускай только нос свой сюда сунет! Чтобы мы не заставили притти и поклониться себе Голоцюцкого и начальника! Первый стану в проходной будке, загорожу дверь, чтобы никого не пустить на работу, и силой пускай оттаскивают. Три тысячи народу бросило работу и все как один. Попробуй сказать, чтоб послушались их. Чорта лысого. Пусть поклонятся!

И Моргай так хитро мигнул Матвею, что тот уже не сомневался в искренности настроения рессорщика. Но вместе с тем, Матвею ясно было и то, что это настроение у Моргая, вызванное общим возбуждением рабочих, так же непостоянно, как и его недавняя брань по адресу организации социал-демократов. Моргай просто чувствовал безопасность своего бунта там, где возмущение охватило массу мастеровых. Но как только это возбуждение стачечников будет сломлено, несомненно и Моргай не только присмиреет, а скорее всего начнет опять социалистов поносить еще пуще прежнего.

Но как бы то ни было, сейчас он, подобно сотням других рабочих, носил в себе целый вулкан бурного остервенения против всех, кто лишал его возможности получить заработок на пятьдесят копеек больше, чем тот, который установился в мастерских за последнее время. Это свое остервенение он выносил на ежедневные собрания рабочих и им определял с остальной массой мастеровых характер митингов.

Последние же превратились в нечто до той поры невиданное в царской России.

Собрания, перенесенные со следующего дня за поселок в балку, стали привлекать постороннюю публику, живо заинтересовавшуюся открытой вспышкой революционного брожения огромной массы рабочих. Здесь среди собравшихся стачечников начали ежедневно разбрасываться прокламации Донского Комитета, освещавшие ход забастовки. Тут же для поддержки нуждающихся стачечников производились сборы в стачечный фонд. Появились новые ораторы, и среди них Брагин. Раза два выступала работница Елена.

Разговоры обо всем этом делались достоянием города, и интерес к стачке возрастал.

Но разрастались не только митинги, а также и стачка, распространившаяся и на другие предприятия. В первую очередь забастовала на день паровая мельница Перевалова, затем завод Пастухова, остановили ненадолго работу и табачные фабрики.

В срыве работ деятельное участие принимали молодые члены рабочей организации.

Отдельные их группы разыскивали на каждом