Скорее всего, невнимание видного ученого к важнейшей составляющей комфорта интимности связано с нежеланием признавать явное отставание Запада в этой сфере. Ведь в СССР аборты легализовали уже в 1920 году. Желающим предоставлялась возможность сделать бесплатную операцию по прерыванию беременности в специальном медицинском учреждении, независимо от того, составляет дальнейшее вынашивание плода угрозу здоровью женщины или нет. Это положение закреплено в брачно-семейном кодексе 1926 года. Получалось, что за 40 лет до начала «великой сексуальной революции» именно у советских женщин появилась возможность реализовать свои интимные потребности вне связи с обязательным воспроизводством потомства. Одновременно материнство могло становиться результатом свободного выбора. В общем, используя выражение Юрия Визбора, популярнейшего барда 1960-х, можно констатировать, что СССР «впереди планеты всей» оказался не только «в области балета», но и «в области абортов».

Однако предлагаемые «льготы» в сфере прокреации не имели должной пространственной составляющей. А в середине 1930-х годов официальная советская «сексуальная революция» и вовсе завершилась: в 1936 году в СССР запретили аборты без явных медицинских показаний. В стране резко выросло количество криминальных абортов, увеличилось и число детоубийств, в конце 1930-х годов они составляли более четверти всех убийств в стране.

Запрет на искусственное прерывание беременности продолжал действовать в СССР и после Великой Отечественной войны. И в этом смысле советских женщин «уравняли в правах» с западноевропейскими. В Европе до конца 1970-х годов репродуктивность по-прежнему регулировалась государством – аборты были табуированы. В Восточной Германии операцию по искусственному выкидышу легализовали в 1972 году. Западные немки под лозунгом «Мой живот принадлежит мне» добились разрешения абортов в 1976 году. За год до этого во Франции власти наконец отреагировали на призыв феминисток «Мое тело – мое дело». До 1975 года даже счастливые обладательницы отдельного жилья, но принадлежавшие к малообеспеченным слоям населения, в случае нежелательной беременности прибегали к услугам подпольных абортмахеров. Об этом, в частности, писала в середине 1960-х годов Франсуаза Саган. Люсиль, героиня романа «Сигнал к капитуляции» (1965), живет с любимым, но весьма небогатым мужчиной в его маленькой квартирке, где спальня немногим больше кухни. Идиллия рушится, когда обнаруживается, что Люсиль беременна и явно не готова стать матерью. Аборты во Франции запрещены. Героиня оказывается перед нелегким выбором: «Презрительное выражение, похоже, никогда не сходило с плоской, некрасивой физиономии лекаря-недоучки. Не совсем ясно было, относится ли оно к нему самому или к женщинам, которым он помогает „избавиться от неприятности“. Он занимался этим уже два года и ценил свои услуги недорого – восемьдесят тысяч франков. Но оперировал на дому у клиенток и без анестезии. Случись осложнение, обращаться не к нему. Прийти он должен был завтра вечером… У Люсили был еще адрес врача в Швейцарии, под Лозанной. Но у того операция стоила двести тысяч плюс дорога. Это совершенно нереально… Это – для избранных. Клиника, медсестры, обезболивание – все это не для нее. Она пойдет под нож к мяснику, авось как-нибудь выкарабкается». В общем, француженки в сложной ситуации с полным правом могли говорить: «Заграница нам поможет, но за приличные деньги». Впечатляюще выглядят подробности описания подпольного аборта и в мемуарной повести «Событие» французской писательницы Анни Эрно, лауреата Нобелевской премии по литературе 2022 года. Так что, несмотря на появление у значительной части европейцев отдельных спален в «доступном жилье», развитие «сексуальной революции» тормозилось из-за отсутствия должной правовой базы, а конкретнее, гуманного абортного законодательства. В СССР ситуация развивалась по иному сценарию.

Хроническая нехватка жилья в советских городах усилилась разрушениями Великой Отечественной войны. Интимизированные пространства для сна и любви по-прежнему были редкостью даже в домах новой постройки – и одновременно признаком принадлежности людей к советским элитам. Даниил Гранин в романе «Искатели» (1954) с легкой иронией пишет о спальне в квартире чиновника от науки Виктора Потапенко: «Солнце забиралось в спальню с утра. Сперва оно захватывало тот край подоконника, где стоял столетник. Потом лучи вспыхивали радугой среди туалетных флаконов, ползли по стене, двигались к картине… Из детской доносился приглушенный шум – это Клава [няня] торопила Наденьку одеваться и уводила в детскую группу. Лиза оставалась одна… Солнце подступало все ближе к кровати. Косая тень изголовья тянулась через ковер… Лиза ждала, когда солнечный квадрат окна вползет к ней на подушку. Она могла лежать хоть до вечера». Так выглядела вполне буржуазная роскошь в духе канонов сталинского гламура. Одновременно в книге есть и описание обыденной жизни в коммуналке семьи Марины, возлюбленной главного героя Андрея Лобанова. Семья из четырех человек обитает в одном помещении: «Это была большая, в два окна комната; несколько кроватей отгорожены ширмами…» Здесь происходило все и сразу. Отец семейства брился, разложив на подоконнике приборы для традиционной мужской процедуры: зеркало, стаканчик для приготовления мыльной пены, помазок и бритвенный станок. Младший сын за общим (обеденным) столом делал уроки. Хозяйка дома наводила порядок в буфете, а Марина перебирала ягоды для варенья. В общем, об интимизации пространства рассуждать не приходилось.

Условия существования многих семей мало чем отличались от быта послевоенных советских общежитий. Писатель сугубо советской ориентации Вера Панова не могла поступиться правдой и включила в свой вполне советский роман «Времена года» описание «радостей» общежитского быта в городе Энске в начале 1950-х годов. Картина сталинского «бытоустройства» получилась далеко не гламурной: «Приземистый двухэтажный дом старой постройки. <..> Еле светит пыльная лампочка, освещая лестницу. Стертые каменные ступени. Расшатанные перила. Площадка. Дверь. Сюда почти не доходит свет снизу. <..> Шибает в нос дезинфекцией…» В таких условиях живут работницы химического завода. Кто-то из них пытается даже «построить семью» в углу общей комнаты, ограничив свое пространство ширмой: «За ширмой ужинали мужчина и женщина. Больше ни души сейчас не было в комнате, и стол, стоявший посредине, был свободен, но женщина кормила мужчину в своем уголке, у тумбочки. Вторая тарелка на тумбочке не умещалась, женщина держала ее на коленях. Она сидела на кровати, муж на стуле. Им было тесно и неудобно, но это все же был свой угол, своя тумбочка; здесь был коврик над кроватью, и прошивки на наволочках, и цветочки на ширме, это был очаг; в час семейного отдыха они льнули к очагу». В другом углу комнаты за простынями ютилась еще одна семейная пара… Так протекала интимная жизнь – основа семейного союза. Смелость Пановой впечатляет, ведь роман написан в 1950–1952 годах и опубликован в конце 1953 года, вскоре после смерти Сталина. Неудивительно, что сталинисты от литературы ополчились на писательницу. Ее обвиняли в «объективизме» и «обывательщине». Но дело было сделано – советский литератор прямо заявил