Отосут лежал, ласково глядя в небо, смиренный и кроткий, как обычно, только в этот раз его кротость была смирением смерти. А костоправ морщил в натуге лицо, силясь что-то сказать, но вместо слов изо рта толчками вырывалась красная жизнь. Сандал нагнулся ухом к губам Абрыра. Тот едва слышно выдавил:

– Любил ли ты меня, учитель?

– Да, – Сандал положил ладонь на руку умирающего и тихо сжал ее. – Такого замечательного костоправа, как ты, я раньше никогда не встречал.

– А человека? – Абрыр взволнованно приподнялся на локте, и кровь хлынула из него ручьем. – Человека… ты… любил во мне?..

– Отчего же – любил? Я люблю тебя теперь и всегда буду любить…

– Я сомневался, – прохрипел костоправ и с облегчением привалился головой к голове Отосута.

Сандал не закрыл погибшим глаза. Он даже не вздрогнул, когда шальная стрела, просвистев под мочкой уха, сорвала лоскуток кожи и на плечо закапала кровь. Жреца и весь мир заполнил оглушительный грохот сердца.

Вынырнула из вороха битвы и где-то наверху вздыбилась лошадь. Сандал не слышал безумного конского всхрапа. Не слышал людских воплей и бесконечного Хорсунова крика, переставшего быть одиноким. Не видел, как Хорсун бешеным зверем прыгнул с места выше холки вражьего скакуна и страшным пинком выбил саблю из пальцев витязя в золотом шлеме. Кипенно-белая дуга, рисуя в воздухе сверкающие лучами кривые кресты, улетела в небо. Сабля упала далеко и не скоро. Прощальный звон ее отдался в камне стража-утеса.

…После очевидцы рассказывали: вторым прыжком Хорсун сшиб врага. Конь погнал и потащил за собой наездника, которому удалось на ходу выпутаться из стремян и вскочить на ноги. Это был молодой полководец, главный багалык армии завоевателей. Обезоруженный, он съежился, вздел локти и с жутким воем заслонил голову в нарядном уборе, словно предчувствуя, что сейчас произойдет…

Голова осталась на месте, но золотой шлем покатился по вздернутым плечам, согнутым коленям, дальше и дальше от владельца, поднятого за волосы могучей рукой. Закрутив на кулак тугую косицу, Хорсун легким взмахом меча отсек ее у самого затылка. Точно такая же иссиня-черная косица, в три кулака длиной, долгие весны висела в доме на колышке правого западного столба…

Никто не преследовал чужого багалыка, когда он, прикрыв трясущимися руками бескосый затылок, скуля и подвывая, мчался к еловой перемычке между полем и берегом Большой Реки. Никто из слуг не сопровождал его. Никто из тех, кто видел посрамленного воина, не знал, что подобный позор он однажды уже пережил.

В небе гаснущим сердечным стуком рассыпалась последняя дробь табыков. Изредка в перелесках еще вспыхивали мелкие стычки, но бой затих. Влача раненых, враги мрачно возвращались в свой лагерь.

К береговому ельнику с топором в руках бежала встрепанная Лахса. За нею шкандыбал Манихай. На бегу супруги громко бранились.

– Дура-баба! – орал муж между стонами и одышкой. – Кто зовет тебя в эту бойню?!

– Сам дурак! – неистово кричала в ответ раскрасневшаяся жена. – Дурак и трус! Оглянись, бойня кончилась! А если кто нападет – так у меня есть топор и целых восемь зубов впереди! Я разорву глотку этим тварям!!!

– Дьоллох придет, – едва не плакал Манихай, прихрамывая и держась за спину. – Вот увидишь, придет!

– Зачем ты за мной поперся? – злилась Лахса. – Утром же встать не мог!

Заметив, что мужу и впрямь плохо, женщина перешла на шаг и понизила голос:

– Все поле обрыскала. Дьоллоха там нет.

– Поищем, только не беги так…

Обойдя первые елки и лужайку с трупами врагов, чета приблизилась к угрюмо темнеющему лесу. Манихай сторожко оглянулся, вобрал голову в плечи и остерег:

– Не кричи… Как бы вправду не нарваться.

А недаром женщина сюда торопилась! Будто материнское наитие подсказало. Вышли из-за пышного ивового куста и в десятке шагов узрели сына. Дьоллох лежал под елью на мху вниз лицом, поодаль сидели Айана, Эмчита и пес Берё. Обеспамятевшая Лахса их не заметила. Выронив топор обухом себе на палец ноги, завопила:

– Сынок!

В четыре мощных прыжка очутилась подле Дьоллоха и свалилась, как подрубленная. Мысли медлительного Манихая не успели перескочить от опасности к горю, а колени – подломиться. Углядел, что сын раздраженно дернулся и, кажется, вполне жив. Примостился у ног рыдающей жены. Кивнув девчонке и знахарке, спросил шепотом:

– Что с ним?

Айана рассказала.

Дьоллох дрался, как герой. Зарубил, наверное, двоих… А может, двадцатку… Но вот третий враг, или какой-то неизвестный по счету, попал в грудь батасом. Слава Дэсегею, хоть не сильно ткнул, издалека и походя, а то ведь прикончил бы! Дьоллох, падая, рванул ворот. Укладка-то с хомусом возьми и вывались из пазухи. Из полости вшитой. Прямо под копыта угодила… Лошадь раздавила хомус, да не по разу прошлась. Другие кони и люди тоже топтали, пока Дьоллох не пришел в себя. Погнутый инструмент пополам развалился в руках. Язычок вовсе посеялся где-то…

– Хорошо, что я Дьоллоха увидела. – Айана стрельнула в парня виноватыми глазами. – Бежала мимо совершенно случайно, гляжу – он, не он…

Встретились Эмчита с собакой. Кое-как, где ползком, где волоком оттащили ушибленного в ельник.

– Вот, – показала Айана разбитый хомус. Искореженные половинки повисли в пальцах печально, как мертвые крылышки. – Все, что осталось.

Плечи Дьоллоха затряслись. Разве они способны понять?! Его певучий, говорящий хомус принял страшный удар и не вынес, зная лишь негу и холу. Взмахнул теплым, согретым грудью друга крылом и вылетел, как птаха из клетушки, в кровавую лужу, в скверну и грязь… Не просто нужную вещицу, не обычную снасть певца-игруна потерял Дьоллох. Он потерял в битве лучшего товарища, без которого жизни не мыслил!

– Хомус, можно сказать, спас Дьоллоха, – подала голос знахарка. – Нож в укладку вонзился. А мог – в сердце… Грудь поболит, конечно, и спине изрядно досталось. Но не беда. Ушиб я растерла с мазями. Снадобья нынче с собой ношу – Эмчита похлопала по переметной суме на боку собаки. – Дня через три пройдет.

Еще с началом рассказа смолкли рыдания Лахсы. Женщина села, погладила сына по горбу.

– Ох, обошлось… Я-то уж плохое подумала.

Берё насторожил уши и глухо заворчал. Дьоллох поднял голову. Лицо его было мокро от слез.

– Чуешь стороннего, четырехглазый? – встревожилась Эмчита.

Пес уставился в ивовый куст, сморщил нос и обнажил клыки. Знахарка придержала за суму.

– Стой, – замотала поводок на левую руку. – Стой смирно… К ноге, кому говорю!

Берё продолжал рычать.

– Дура-баба, – с сердцем прошипел Манихай жене. – Топор где кинула?!

Все, и Дьоллох тоже, встали. Сын пошатнулся, Лахса подставила плечо. С другой стороны его обняла Айана. Манихай, тихо стеная и толкаясь, вылез вперед и задвинул супругу за спину.