Как известно, астрономическая наука на самом деле была у арабов на весьма высоком уровне. Арабский мир был тем мостиком, по которому античные астрономические знания, прежде всего греческие, перешли с Востока на Запад.[727] Благодаря «мусульманскому ренессансу»,[728] заимствованиям из античности арабская астрологическая традиция вобрала в себя и достижения вавилонской математики и астрономии, которые стали достоянием греческой культуры еще в эллинистический период.[729] Вавилонская астрология, гороскопы и прорицания действительно были широко распространены в арабском мире.[730] Мусульмане не случайно изображаются как древние халдеи — звездочеты, изучающие небесные светила. Представления об иноверцах в фантастически преображенном виде отражают реальную ситуацию в мире знания. Так что образ сарацин в определенной степени соответствует действительности.

Но рассказ вещей колдуньи может быть интерпретирован не только как искаженное отражение реальности, но и как отражение присущих христианской традиции культурных стереотипов. Возможно, перед мысленным взором хронистов, сочинявших небылицы о предсказаниях матери Кербоги, был библейский рассказ из Книги Царств о знаменитой пророчице, волшебнице из Аэндора, к которой обратился Саул накануне сражения с филистимлянами (I Цар. 28, 7-20). Быть может, писатели ориентировались и на другие библейские топосы. Мать Кербоги не случайно ссылается на какие-то священные книги. Более точный рассказ о них мы находим у Рауля Канского. В его хронике говорится о каком-то письме императора Алексея Комнина рыцарю Боэмунду, в котором византийский василевс обращается к крестоносцам с просьбой оказать помощь в борьбе против турок. По словам хрониста, Алексей пишет Боэмунду в том числе следующие строки: «Даже мусульманские гадатели предсказывают твою победу».[731] В известном рассказе о посольстве к константинопольскому двору епископа Кремоны Лиутпранда (IX в.) также есть намек на какое-то существовавшее в средневековых представлениях пророчество: «греки и сарацины…, — пишет он, — имеют книги, которые они называют… „видениями Даниила“. В этих сочинениях они сообщили о том, сколько лет будет жить каждый государь, и о тех замечательных событиях, которые произойдут во время их правления».[732] Что же это за пророчества, которые, по мнению хронистов Первого крестового похода, были хорошо известны у мусульман, а по мнению лангобарда Лиутпранда из Кремоны, — не только у мусульман, но и у греков. Остроумную догадку высказал некогда в своей статье бельгийский историк А. Глезнер. Он идентифицировал упоминавшиеся в хрониках «видения» с видениями пророка Даниила (Дан. 9, 27), в которых архангел Гавриил сообщил ему о падении империи Вавилона, крахе мидян, персов и греков и приходе царства Всевышнего — в данном случае крестоносцев.[733] Возможно, эта библейская традиция подразумевалась хронистами в их рассказах о вещей колдунье. Итак, хронисты Первого крестового похода моделируют образ сарацин с помощью библейских стереотипов. При этом, как и во многих других случаях, этот образ мусульман имеет эсхатологическую и апокалиптическую окраску — приход крестоносцев предваряет конец света, поскольку конфликт мусульман и христиан осмысляется в эсхатологическом свете как предвосхищение последней битвы, которая должна состояться перед концом света.

Для создания образа мусульман-магов и астрологов важны также античные стереотипы. Сарацины, как сообщают хронисты Первого крестового похода и прежде всего Роберт Монах,[734] гадают по внутренностям животных — наподобие гаруспиков, прорицателей в Древнем Риме, практиковавших такой род предсказаний и толковавших явления природы, считавшиеся чудесными. Античная традиция была весьма значимой для средневековых хронистов. Интеллектуальный портрет мусульман стилизуется в духе этой традиции, и мусульмане изображаются как античные язычники. Говоря об астрологическом искусстве мусульман и осознавая, что оно может показаться читателю необычным и даже «невероятным» («incredibile»),[735] Гвиберт Ножанский стремится вписать его в привычный знакомый контекст и даже наделить его позитивным смыслом: он напоминает, что астрологией занимались и при дворе императора Ираклия — одного из почитаемых христианами государей, и благодаря этому искусству римляне сумели предсказать восстание в Иудее.[736] Таким образом, на сарацин хронисты смотрят сквозь призму средневековых представлений о древних римлянах и византийцах. Лишь ссылаясь на знакомое, привычное, хронисты могут рассказать о необычных занятиях мусульман.

В конструировании интеллектуального портрета иноверцев помимо античных и библейских топосов, возможно, значительную роль играла литературная традиция — в частности, старофранцузский героический эпос. В эпосе — «шансон де жест» королевского цикла и цикла Гийома — мы часто встречаем магов и волшебников, прорицательниц и колдуний, которые гадают по звездам и предсказывают будущее. Сарацины очень часто прорицают, гадают о будущем, вообще в изображении поэтов они не лишены дара ясновидения. Так, в «шансон де жест» «Фук де Канди» («Fouque de Candie»)[737] маг Тьебо читает по звездам о близящемся приходе франков. В «Песне о Гильоме» типичный персонаж такого рода — дама Гибор (Guibourc). Она искусна в волховании и чарах, знает знахарское искусство, умеет изготовлять яды из трав и предсказывает будущее.[738] В «шансон де жест» «Мэне» изображена сарацинская женщина Галиенн — она рисуется настоящей чародейкой и волшебницей, гадает по звездам и предсказывает будущее.[739] Но своего рода прообразом матери Кербоги могла послужить супруга короля Марсилия — персонаж из «Песни о Роланде». Вот как описывает ее поведение поэт. После поражения в Сарагосе король ждет помощи от эмира Вавилона Балигана и надеется с его помощью победить франков.[740] Но супруга Марсилия не верит в победу и, подобно матери Кербоги в хрониках Первого крестового похода, предсказывает сарацинам неудачи.[741] В «Песне о Роланде» она говорит и действует так, как если бы была христианкой. Впоследствии она сдает крепостные башни Карлу Великому, а затем и крестится.[742]